С тех пор, как мне минуло шестьдесят лет, меня все чаще стали спрашивать: когда же вы расскажите нам о своей жизни? 

Сначала это меня коробило; неужели я настолько стар, что пора уже писать мемуары?

Все впечатления, связанные с прошлым таились у меня где-то в подсознании. Я очень крепко врос корнями в прошлое, но эти корни питали и укрепляли меня, независимо от моего сознания. Прошлое и настоящее кружились, перемещаясь словно диски, отыскивающие единый центр. Причем, один вращался равномерно, ось его проходила как раз посредине, и это было прошлое, которое, как мне казалось, я вижу с предельной ясностью, но настоящее вращалось гораздо быстрее прошлого, как бы вокруг иного центра, и с этим ничего нельзя было поделать.

Говорят, хочешь до старости быть молодым — начинай писать! В конце прошлого тысячелетия мне часто говорили: вы выглядите моложе ваших лет!

Это ощущение неугасшей молодости поддерживалось во мне затянувшейся возней с минувшим прошлым. Я так старательно затягивал в настоящее уютные переулки своего детства, гулкие бакинские дворы моей юности, звонкие джазовые ансамбли зрелого возраста и все милые мне образы, что сам того не замечая, существовал в каком-то искусственном двойном бытии, где, сквозь размытые контуры сегодняшнего, резко и отчетливо проступали черты прошлого. Так обычно бывает, когда на один и тот же кадрик фотопленки по ошибке сделаешь две экспозиции.

Почти все мои первые рассказы 2000 года — это автобиографические осколки — идеализированные портреты самого себя. Я жил в этом призрачном мире, принимая его за действительный; жил горячо, заинтересованно — былыми отношениями, увлечениями, обидами, радостями, не позволяя себе стать пожилым. Иногда мне даже казалось, что этот иллюзорный мир совпадает с молодым миром сегодняшнего дня, но скоро я убедился, что мои писания,  как и я сам, представляют интерес лишь для моих седеющих сверстников, а для «теперешних» я стал ископаемым, а песни мои — чем-то вроде забытых мелодий шестидесятых.

Кстати именно в шестидесятые годы прошлого столетия 1967 год  по насыщенности событиями был одним из знаменательных в моей жизни после 1965 года, когда я женился и переехал в Москву. Забавное учреждение — брак! Что только не врывается вместе с ним в жизнь человека — целый новый мир! А в сущности ничего нового не случилось; все было заранее распределено и установлено, вплоть до того,  как должны стоять супружеские постели. В сотнях тысяч столичных квартир они стояли совершенно одинаково, именно так, как у нас, и можно было, взглянув на часы, с уверенностью сказать: вот сейчас на них спят!

Выходило вроде поездки в бутафорском поезде, кажется будто мчишься вперед, на самом же деле стоишь на месте,  а мимо тебя несутся ландшафты и города, изображенные на холсте.

А знаменательные события 1967 года начались с того, что в сентябре,  возвращаясь с работы домой, я купил себе в Орликовом переулке зимние югославские ботинки,  причем на натуральном меху. Жена встретила меня подозрительно игриво и приветливо:

— Ты задержался на работе?

— Нет, в магазине. У меня новость — я наконец купил себе ботинки о которых мечтал.

— Поздравляю! Ты знаешь у меня не менее приятная новость, но более емкая.

— Какая же?

— Мы вступаем в кооператив!

— В какой кооператив?

— В жилищно-строительный.

— И где?

— Прямо у ипподрома на Беговой улице студия документальных фильмов начинает строительство четырнадцатиэтажной кирпичной башни. Моей подруге Ире Стрельцовой с большим трудом удалось нас в нее протолкнуть.

— А сколько будет стоить это удовольствие?

— 5400 — общая стоимость, а 3300 — первый взнос.

— И где мы возьмем такие деньги?

— Одолжим!

— А как будем возвращать?

— Как все!

В коридоре нашей веселой коммуналки раздался телефонный звонок прервавший беседу… выбегаю… Звонит мой приятель Саша Салтанов:

— Александр Вазгенович! Есть серьезный разговор; может приедешь, или разберемся по телефону?

— Дорогой Саша! Выкладывай по аппарату, я сверхсерьезно настроен.

— Так вот, слушай Вазгеныч! После того,  как мы расстались с тобой,  проработав год в незабываемом «Моспромпроекте», я устроился начальником ОКСа в страшно засекреченном почтовом ящике. А сейчас на нашем передовом предприятии остро встал вопрос об организации отдела технической эстетики.

— И кому ты думаешь поручили эту организацию?

— Твоему верному слуге; а я мгновенно вспомнил о друге. И даже опередив события, без твоей визы, отрекомендовал руководству Вас, как талантливейшего архитектора,  выдающегося дизайнера,  незаурядного руководителя и сверхсерьезного человека.

— Спасибо тебе Саша! А чем я буду заниматься?

— Интерьеры, дизайн ширпотреба, промграфика. Один начальник, один заместитель и семь-восемь сотрудников. Набирать будешь всех сам, на свой вкус, хоть из Строгановки,  кстати она под боком.

— А сколько будешь платить?

— Рублей 270-280 ежемесячно, вместе с прогрессивкой. Кстати, я получаю столько же; сможешь выторговать больше — на здоровье!

— Александр Соломонович! Спасибо тебе большое за внимание! Я подумаю…

— Вазгеныч! Только не растягивай, дело горящее; дня два-три хватит?

— Вполне. Единственное, что смущает меня — это «почтовый ящик»: палочная дисциплина, слежка, прослушивание,  за рубеж не выедешь…

— Извини, а как часто выезжал ты за кордон?

— Ты прав! Никогда! Но одно то чувство, что я в любой момент могу это себе позволить…

— Александр Вазгенович, слушай меня внимательно! Живет себе человек,  и жизнь изредка,  как бы случайно, не заботясь о нем, подбрасывает на его пути какие-то выигрышные для будущего ситуации. Умный их видит и использует. А другой,  не заметив,  проходит мимо. Не  упускай свой шанс! Думай! Не разочаровывай меня! Пока, будь здоров!

От наплыва новостей у меня разболелась голова:  туфли, кооператив, новая работа… Какой-то заколдованный круг. Если мы вступаем в кооператив, то от новых ботинок естественно придется отказаться,  а от новой работы…  ни за что!

Отказываться от самого кооператива нельзя, потому что  такого случая может больше не представиться; а в коммуналке с восемнадцатью соседями жить стало просто невыносимо. Думали мы ровно три дня, причем