уже могли бы и долги раздать, и собственный дом в Москве купить, а не снимать квартиры по окраинам.

Поняв, что серьёзного разговора не избежать, папенька со вздохом сложил газету и грустно уставился в окно.

— Арсений, ну почему ты никак не хочешь бросить это своё ребячество? Тебе уже тридцать пять лет. А у нас ни своего угла нет, ни денег, чтобы его купить. Да ещё долгов на три тысячи с лишним. Поговори с Глазичевским, ты ведь даже не знаешь какую он тебе работу предложить хочет, — попросила маменька.

Папа вздохнул и заговорил усталым голосом, словно объяснял давно известные вещи, которые его раз за разом заставляют неизвестно для чего повторять.

— Почему не знаю, всё я, Глаша, знаю. Работа простая. Ездить по стране, да железные дороги строить. По целым месяцам дома не бывать, тебя с Ванькой не видеть, жить в каких-то теплушках, питаться чем придётся. Мокнуть под дождями, грязь ногами месить, с пьяными мужиками ругаться. Дело известное. Я три года так жил, пока в журнал не устроился. — Он помолчал. — Только ты, ради Бога, не подумай, что я трудностей боюсь. Нет. Тут другое. Нравится мне моя нынешняя работа. Нравится и всё тут. Люди у нас хорошие работают. Авторы приходят, рассказы интересные приносят. Читаешь — радуешься. После вас с Ваней для меня это самое большое счастье. Я на работу иду, ноги сами несут. Да и к тому же там я в любой момент могу себе выходной устроить. Захотел, сюда приехал, с вами несколько дней побыл, захотел, дома остался, рукописи читаю. А когда новый номер журнала выходит, знаешь, какая это радость? Это… Словно у тебя ещё один ребёнок рождается… — он покачал головой и снова отвернулся к окну.

— Ладно, Бог с тобой. Работай, кем хочешь, — согласилась мать. — Вот только долги… Да и дом в Москве купить надо… Впрочем, ладно. Бог милостив, проживём как-нибудь.

Обычно подобные разговоры так и заканчивались.

В столовой воцарилась тишина, лишь звенели в саду птицы, да шуршали, развеваясь от лёгкого ветерка, занавески на распахнутых окнах.

— А можно я купаться пойду? — воспользовавшись моментом, спросил Ваня очень вежливым голосом. Папенька с сомнением посмотрел на сына, оглянулся на маменьку, та пожала плечами, дескать: «Воскресенье — день праздный».

— Валяй! — разрешил отец.

— Что за слог… — осуждающе откликнулась мать. — А ещё редактор!

— Пардон, мадам, — чуть наклонил светлую, как у Вани, голову папенька. — В искупление своей вины предлагаю конную прогулку до Кукушкиной рощи. Там сейчас соловьи!.. Хотя… Хотя, можно и дома посидеть, чаю попить. Я бы, признаться, вздремнул немного…

— Нет уж, — не согласилась маменька. — Чай пить, да дремать зимой будем. А сегодня кататься поедем.

Она очень любила всё, что связано с любыми перемещениями, будь то поездка из Москвы в Петербург или прогулка до Кукушкиной рощи. И хотя росту маменька была совсем небольшого, даже крошечного (отец иногда в шутку говорил, что если Ваня ростом в маму пойдёт, то две трети их семьи можно будет в табакерке спрятать), но могла без устали прошагать чуть не десять верст. Её кукольные ножки готовы были в любую минуту унести свою хозяйку куда душа пожелает.

— Эх, кто меня за язык тянул? — полушутя полусерьёзно спросил отец, глядя на Ваню.

— Увалень. Огромный, как медведь, и такой же соня, как медведь. Но медведь-то хоть только зимой спит, а этот готов всю жизнь продремать. Эх ты, спи-богатырь, — покачала головой мать, укоризненно глядя на папеньку.

В её словах была большая доля правды. Отец действительно любил поспать, ходить предпочитал неторопливо, а говорить негромко и медленно. Казалось, что всю жизнь он проводит в лёгкой дрёме. Однако, если обстоятельства того требовали, он словно бы просыпался и его голос тут же обретал уверенность, двигаться он начинал скоро и решительно, словно выплёскивал все силы, накопленные за время своего полусна. На любительских спектаклях ему давали главные роли и он с блеском оправдывал доверие. На званых вечерах он неизменно был душой компании, чаще всех шутил, громче всех смеялся и мог всю ночь напролёт петь романсы. Впрочем, случалось подобное нечасто и после таких вспышек, папенька вновь погружался в тихое болото полудрёмы.

Ваня залпом выпил стакан молока и, спросив разрешения, вылетел из-за стола.

От дома до озера было далеко: через сад, через лес, мимо поля с гречихой, мимо старого полевого колодца, мимо сухой вербы, выбеленной дождями и временем и походившей на огромную кость, торчащую из земли. Дальше нужно было снять ботинки, пройти через густые заросли высокого тростника с жёлтыми метёлками наверху. Осторожно ступая по неглубокой воде и илистому дну перейти болотце, и выбраться, наконец, на берег озера, поросший сочной травой. Здесь, надёжно скрытый от посторонних глаз, Ваня и привык купаться.

Когда-то озеро было большим и чистым, но сейчас оно потихоньку превращалось в болото. Берега его густо заросли камышом, тростником и осокой, жёсткой, как тёрка. Ила становилось всё больше, песчаные берега исчезали под его слоем. Озеро мелело. Однако, была в этом и хорошая сторона: теперь оно быстрей прогревалось и это одинаково нравилось и Ване, и зелёным лягушкам, которые не умолкали здесь весь день напролёт.

Становилось жарко. Солнце забралось высоко и стояло почти над самой макушкой. Ваня прищурил глаза, приставил руку козырьком ко лбу и осмотрелся. Вокруг — никого. Он скинул одежду и вошёл в воду. Водоросли щекотно цеплялись за ноги, Ваня ёжился от их шершавых прикосновений и тихо смеялся. Потом вдохнул поглубже, зажал нос рукой и нырнул. Проплыл немного под водой, неумело бултыхая ногами и продолжая зажимать пальцами нос. Отфыркиваясь вынырнул и тут же услышал громкий заливистый смех. Ваня оглянулся. На берегу, возле раскиданной как попало одежды мальчика, сидел Урт и, смеялся, закрыв лицо руками.

— Вот нырнул, так нырнул! Нырок!.. — давился тихим смехом водяной.

Ваня вытер ладонью лицо и обиженно поковылял к берегу.

— Ты, Урт, ужасно вредный, — прошептал мальчик. — Даже вреднее нашего Фомы.

— Ты уж прости меня, я не со зла, — попросил Урт, успокоившись. — Но я последний раз так смеялся, когда Фома случайно в озеро упал. На глине оскользнулся. Он тогда так чихал, кричал и плевался, что кувшинки средь бела дня закрылись, — он покачал головой. — Как же это ты так делаешь-то…

Водяной, делано осторожно ступая по траве, подошёл к воде, вошел по колено, сгорбился, зажал двумя пальцами нос и плюхнулся в воду. Забарабанил ногами по воде, подняв тучу брызг, и, не продвинувшись ни на чуть-чуть, встал. Смех его камнями-«лягушками» заскакал по рябящей воде.

Ваня сидел