Бернард Шоу Аннаянска, сумасбродная великая княжна

«Аннаянска» — чисто бравурная пьеса. Для своих «номеров» современный мюзик-холл требует небольших скетчей, которые продолжаются минут двадцать и позволяют любимцу публики совершить краткий, но блистательный выход в достаточно заурядной постановке. В прежние времена мы с мисс Маккарти^[1] не раз помогали друг другу прославиться в серьезных пьесах — от «Человека и сверхчеловека» до «Андрокла», — а мистер Чарлз Рикетс^[2] снисходил к нашим просьбам и, оторвавшись от своих занятий живописью и скульптурой, придумывал для наших пьес удивительные костюмы. Но вот мы трое разогнули спины — как, вероятно, разгибали спины миссис Сидонс^[3], сэр Джошуа Рейнолдс^[4] и доктор Джонсон^[5] — и создали «номер» для мюзик-холла «Колизей»^[6]. Нет, мы не смотрели на театр-варьете сверху вниз и не считали его лилипутом или свой театр — Гулливером. Напротив, мы — трое новичков, только что освободившихся из-под тяжкого ига интеллектуального театра, — просили публику о снисхождении.

Сияли огни рампы, звучал «1812-й год» Чайковского; мисс Маккарти и мистер Рикетс легко и естественно показали себя с лучшей стороны. Мне, боюсь, это не удалось. За свой вклад в пьесу я удостоился всего одного комплимента: какой-то приятель сказал мне, что это единственная из моих вещей, которая не показалась ему слишком длинной. Тогда — действуя по своему правилу: «радуйся упрекам, ибо за ними часто скрывается похвала», — я добавил к ней еще пару страниц.

АННАЯНСКА, СУМАСБРОДНАЯ ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА Революционно-романтическая пьеска

Кабинет генерала в ставке на восточном фронте в Беотии. Посреди кабинета большой стол с телефоном, письменными принадлежностями, бумагами и прочим, У одного конца стола удобное кресло для генерала. За креслом — окно. У противоположного конца стола простая деревянная скамья. На столе пишущая машинка, против нее стоит спинкой к двери обычный конторский стул. Рядом с дверью, расположенной за деревянной скамьей, стоит вешалка для верхней одежды. В кабинете никого нет.

Входит генерал Страмфест, за ним — лейтенант Шнайдкинд. Они снимают шинели и фуражки. Шнайдкинд задерживается возле вешалки, Страмфест подходит к столу.

Страмфест. Шнайдкинд!

Шнайдкинд. Да, сэр?

Страмфест. Вы еще не отослали правительству мое донесение? (Садится.)

Шнайдкинд (подходя к столу). Нет, сэр. Какому правительству прикажете его отослать? (Садится.)

Страмфест. Смотря по обстановке. Как развиваются события? У кого, по-вашему, больше шансов оказаться завтра утром у власти?

Шнайдкинд. Вчера крепче всех держалось временное правительство. Но я слышал, что сегодня у них застрелился премьер-министр и что лидер левого крыла перестрелял всех остальных.

Страмфест. Так. Это прекрасно. Но ведь они всегда стреляются холостыми патронами.

Шнайдкинд. Даже холостой патрон означает капитуляцию, сэр. По-моему, донесение следует отослать максимилианистам.

Страмфест. Они держатся не крепче, чем оппидо-шоуисты. И по-моему, умеренные красные революционеры имеют точно такие же шансы.

Шнайдкинд. Можно отпечатать донесение под копирку и послать каждому правительству по экземпляру.

Страмфест. Пустая трата бумаги. С тем же успехом можно посылать донесения в детский сад. (Со стоном опускает голову на стол.)

Шнайдкинд. Вы утомлены, сэр.

Страмфест. Шнайдкинд, Шнайдкинд, неужели вы еще можете жить на этом свете?

Шнайдкинд. В мои годы, сэр, человек опрашивает себя: неужели я уже могу отправиться на тот свет?

Страмфест. Вы молоды, молоды и бессердечны. Революция вас возбуждает, вы преданы абстрактным понятиям — свободе и прочему. А мои предки семь столетий верно служили беотийским Панджандрамам; Панджакдрамы давали нам придворные чины, жаловали награды, возвышали нас, делились с нами своей славой, воспитывали нас. Когда я слышу, как вы, молодежь, заявляете, что готовы сражаться за цивилизацию, за демократию, за низвержение милитаризма, я спрашиваю себя: неужели можно проливать кровь за бессмысленные лозунги уличных торговцев и чернорабочих, за всякий вздор и пакость? (Встает, воодушевленный своей речью.) В монархе есть величие, и он не какая-нибудь абстракция, а человек, вознесенный над нами, точно бог. На него смотришь, ему целуешь руку, он улыбнется — и у тебя сердце радуется, он нахмурится — и у тебя душа уходит в пятки. Я готов умереть за своего Панджандрама, как мой отец умер за его отца. Когда этот ваш трудовой народ гневил старших, его награждали пинком в мягкое место, и он был счастлив. А теперь что мне осталось в жизни? (Уныло опускается в кресло.) Мой король низложен и сослан на каторгу. Армия, его былая гордость и слава, марширует под мятежные речи нищих бунтовщиков, а полковника силой заставляют представлять этих ораторов народу. Кто меня назначил главнокомандующим, Шнайдкинд? Мой собственный поверенный! Еврей, самый настоящий еврей! Еще вчера все это показалось бы бредом сумасшедшего, а сегодня бульварная пресса сообщает об этом как о самых заурядных событиях. Хотите знать, ради чего я сейчас живу? У меня три цели: разгромить врага, восстановить на троне Панджандрамов и повесить своего поверенного.

Шнайдкинд. Будьте осторожны, сэр. В наше время опасно высказывать такие взгляды. Что, если я выдам вас?

Страмфест. Что?!

Шнайдкинд. Я не сделаю этого, конечно: мой отец ораторствует в том же духе, что и вы. Но все же — что, если я выдам вас?

Страмфест (с усмешкой). Я объявлю, что вы предали революцию, мой друг, и вас немедленно поставят к стенке; впрочем, если вы расплачетесь и попросите позволения обнять перед смертью старушку мать, они, возможно, передумают и назначат вас бригадиром. Довольно. (Встает, расправляет плечи.) Отвел душу, и сразу легче стало. За дело. (Берет со стола телеграмму, вскрывает ее; поражен ее содержанием.) Силы небесные! (Падает в кресло.) Этого еще недоставало!

Шнайдкинд. Что случилось? Армия разбита?

Страмфест. Лейтенант! Неужели вы думаете, что поражение может меня так подкосить? Меня, потерпевшего в этой войне тринадцать поражений? О мой король, мой повелитель, мой Панджандрам! (Рыдает.)

Шнайдкинд. Его убили?

Страмфест. Кинжалом, кинжалом пронзили сердце!..

Шнайдкинд. О боже!

Страмфест…и мне, мне тоже!

Шнайдкинд (с облегчением). А, так это метафора. Я думал, в буквальном смысле. Что случилось?

Страмфест. Его дочь, великая княжна Аннаянска, любимица Панджандрины, только что…