насыпь шоссе, он распахнул навстречу ей дверцу.

- Молодцы, - сказал он, приглядываясь, сумеет ли она плотно захлопнуть за собой дверцу. - Точно по расписанию. Я тоже только-только подъехал.

Машина глухо зарокотала и плавно пошла. За толстым стеклом двинулись назад деревья знакомой рощи, куда они ходили с мамой пешком за грибами, потом, все быстрее убегая назад, мелькнул голубой павильончик с деревянными колоннами и статуями физкультурников алюминиевого цвета, и дальше пошли уже незнакомые березы, растущие тесными кучками, большое скошенное поле, по которому разбредалось стадо пестрых телят... И на телят, и на павильончик, и на мечущиеся по ветру гибкие ветки берез сыпался мелкий дождик, а в машине не было ни ветра, ни дождя, веяло откуда-то в лицо сухое тепло, и все вокруг было гладкое, блестящее и нарядное.

Огибая угол, машина замедлила ход и пошла вдоль обсаженной кленами узкой дороги, желтой и блестящей от мокрых кленовых листьев.

Папа, как всегда, вышел встречать к самому повороту.

- Готово дело, уже встречают, - одобрительно сказал Митя.

Машина с затихающим шипением, мягко расплескав большую лужу, остановилась, не доезжая нескольких шагов до папы. Он торопливо шел навстречу, радостно, но еще неуверенно улыбаясь издали, и всматривался сквозь затуманенные дождем стекла, стараясь разглядеть в машине Сашу.

- Здравствуй, Лягушонок, - весело сказал папа и, подхватив ее под мышки, вытащил из машины и поставил прямо перед собой на землю. - А ну, покажись, какая ты есть.

Саша смотрела на него, закинув кверху голову, ожидающе и весело улыбаясь. Митя через открытую дверцу тоже смотрел на них с откровенным интересом. Вообще ему нравилось, когда они встречались.

Разглядев ее как следует, папа опять поднял Сашу на руки, и, когда она обхватила ему шею руками, он торопливо поцеловал ее в щеку, в лоб и в ухо, так что она поежилась от щекотки, целуя в ответ его большую тугую щеку, знакомо пахнущую табаком, бритвенным кремом и, главное, им самим.

Потом она с силой уперлась руками ему в плечи и откинулась назад, туго выгнув спину.

- Ну, что?.. - хитро и ожидающе вглядываясь ей в лицо, спросил папа.

Саша глубоко потянула в себя воздух, шмыгая носом, как принюхивающийся кролик, и, подумав, сказала: "Щеками пахнет!" - тем самым ребяческим голоском, каким она повторяла эту шутку несколько лет назад, когда та только была выдумана. Тогда она была еще совсем маленькая, и они играли с папой в такую игру: она целовала ему все лицо и голову, морщила нос и объявляла: "Бровями пахнет!" или "Ушами пахнет"! - и это казалось им очень весело.

Саша подросла с тех пор, а папа быстро стал седеть, но со старых времен у них осталось несколько словечек и присказок, которые были им милы самой своей непонятностью для других, точно тайный язык двух сообщников, у которых есть свои делишки, в которые не проникнет никто, даже Софья Филипповна, теперешняя папина жена.

Митя вдруг опомнился, сообразив, что неловко так сидеть и ухмыляясь глядеть во все глаза на происходящее.

Он сделал озабоченное лицо и сказал:

- Так мне ехать, пожалуй?

- Ну конечно, мы сами дойдем, - сказал папа, и машина, обогнав их с Сашей, уехала вперед, туда, где за цепью штакетных заборчиков разных цветов, сквозь редкую осеннюю листву садиков просвечивали фасады двухэтажных дач.

Они медленно пошли следом за уехавшей машиной, держась за руки.

- Отчего же у тебя лапы такие холодные, Лягушонок? - спросил папа. Замерзли?

Прозвище "Лягушонок" тоже было старинное. Когда-то и мама ее так называла, но теперь оно уже давно было позабыто. Только папа его еще помнил. Наверно, потому, что видел Сашу все эти годы очень редко: один раз в месяц. Каждое первое воскресенье.

- Лапы у меня всегда такие, - ответила Саша, улыбаясь своим мыслям, думая о том, что руки и лицо у папы большие, крупные, про него никто не скажет, что сухой человек, как бедный Казимир Иванович.

- А маленькие до чего... - сказал папа, разглядывая ее ладошку, лежавшую на его широченной ладони.

- А зато сильные, - крикнула Саша и, сделав от натуги свирепую рожу, изо всех сил стиснула ему кончики пальцев.

До ворот оставалось шагов тридцать, и Саша подумала, что вот уже подходят к концу самые лучшие минуты этого воскресенья, когда они с папой одни, вдвоем.

- А как... мама? - запнувшись, спросил папа.

- Спасибо. Хорошо. - Саша сама сейчас же почувствовала всю неловкость этого своего "спасибо", но оно уже выскочило, ничего не поделать.

Папа пытливо посмотрел ей в лицо и настойчиво повторил:

- Нет, - ты скажи... Она здорова?

- Здорова. Правда!.. - серьезно кивнула Саша и тут же увидела, что обе папины девочки-двойняшки, тихонько повизгивая от радости, делают ей знаки, просунув одинаковые мордочки между колышков забора.

- Ты их люби, - как-то виновато и торопливо попросил папа. - Они кроткие. И любят тебя.

Едва она переступила порог калитки, обе девочки так и вцепились в нее с двух сторон, уговаривая куда-то с ними поскорее идти, но папа тихонько попросил, чтобы она сначала пошла поздороваться с Софьей Филипповной.

Софья Филипповна, приветливо улыбаясь, вышла навстречу Саше на веранду, где стоял не убранный после завтрака стол. От цветных стекол скатерть была вся в разноцветных пятнах, баранки были фиолетовые, шпроты зеленоватые, а масло бело-красное. Саше очень правилась эта веранда. Софья Филипповна ей тоже немножко нравилась. Она разговаривала с Сашей, как со взрослой, вежливо и внимательно угощала ее, как гостью.

Она стала упрашивать Сашу выпить кофе и позавтракать. Саше пришлось несколько раз повторить, прижимая для убедительности руки к груди: "Ой, честное слово, я не к силах сейчас ни пить, ни есть", как это очень хорошо умела делать в таких случаях одна мамина знакомая, славившаяся стеснительной вежливостью и волчьим аппетитом.

Софья Филипповна наконец отступилась, но видно было, что это ее немножко расстроило и смутило. Она даже чуточку покраснела. Саша опять почувствовала, что она могла бы ей даже очень нравиться, эта рослая женщина с хорошеньким личиком и как-то очень умело и нарочно спутанными короткими волосами. Но сейчас же ей стало нехорошо от этой мысли, точно все доброе, что у нее могло появиться к Софье Филипповне, было предательством по отношению к маме.

Они немного поговорили, как две взрослые знакомые, но, как всегда, разговор шел с трудом: все время приходилось помнить, что о многом говорить нельзя, многого нельзя касаться. Как в игре, где можешь болтать о чем угодно, отвечать на все вопросы, только "да" и "нет" не говорить, "красное" и "черное" не называть и потому все время только и думаешь, что о "красном" и "черном"... Обе почувствовали облегчение, когда, не вытерпев