Особливо весной. До того дошло, что сетями все перегородили вдоль и поперек — куда же тут податься салаке, маленькой рыбешке, где спокойно отнереститься?

А доблестных рыбаков провозглашали ударниками и Героями Социалистического Труда. Красные знамена, ордена и талоны на приобретение автомобилей воодушевляли на новые свершения. Мотни закидных неводов ломились от рыбы, на приемном пункте выстраивались длинные очереди, баркасы, до отказа набитые салакой, часами простаивали в ожидании, дабы освободиться от груза. Мужики коротали время за выпивкой, а салака загорала под лучами вечернего солнышка и краснела с носа, тогда как обленившиеся от обжорства чайки взирали на рекордную добычу с равнодушным презрением. К тому времени, когда доходила очередь, тихое пение мужиков порой перерастало в истошное, каковое не умолкало и позже, в родных пределах, когда просмоленные до черноты и провонявшие рыбой лодки тарахтели на подходе к Абруке.

Салаку, дар и подношение природы, вечную спутницу островитян на протяжении столетий, засаливали не в светлых чистых бочках, но в огромных чанах-бассейнах из брезента. В них же, безнадежно залежавшись, она частенько и прокисала. С территории рыбокомбината ветер разносил вонь по улицам и дворам Курессааре, где горожане морщились от зловония. Похоже, смрад донимал и директора комбината. Разумеется, в те годы директором был неизменно русский, поскольку только этому народу и одной лишь партии было дано руководить в Курессааре как автобазой, так и дорожным управлением, как мясокомбинатом, так молоко- и рыбокомбинатом. Директор, уроженец Алтайских степей, прошел войну, настрадался и наголодался, а теперь и его брало за душу, когда рекордные уловы то и дело тухли и воняли в брезентовых чанах. Разве вот единственные, кто с жадностью набрасывался на тухлятину, были личинки навозной мухи. Досада директора была столь велика, что зачастую к вечеру он не выдерживал — валился с ног, лежал между двумя чанами, а толстые опарыши заползали ему на грудь и удивлялись: откуда взялась такая здоровенная рыбина и почему от нее шибает вином?

Подобную картину Преэдик наблюдал неоднократно. Раз-другой видел и то, как белыми летними ночами работники комбината по приказу начальства вывозили в лес горемычный улов. Неприятное, раздражающее и даже политически неблаговидное зловоние после вынужденных ликвидаций переставало щекотать ноздри горожан. Но эти картинки и этот запах запечатлелись в душах рыбаков.

Правда, премиальные выплаты были большие, и на Абруке строились новые дома, люди покупали мотоциклы, автомобили, модную мебель, однако рыбаки, они же строители светлого будущего, были далеко не так счастливы, как о том вещало радио и писали газеты. Наряду с радостью от морских щедрот и рекордных путин исподтишка закрадывалось как бы чувство вины от причастности к бесчестному и постыдному существованию. Над салакой, маленькой честной рыбешкой, которая на протяжении десятков поколений помогала островитянам выживать в трудные периоды, теперь потешались под прикрытием крикливых лозунгов, вылавливали, не испытывая благоговения, не прислушиваясь к голосу разума, вылавливали сотнями и тысячами тонн, чтобы обойтись с ней пренебрежительно или испоганить и под покровом ночи закопать в песок.

Порой об этом заговаривали, разумеется, в лодке или в кабаке за столом, но вокруг было слишком много любопытных ушей, так что разговоры затухали из боязни или осторожности. Когда жизненные противоречия бередят сердце, человек ищет оправдания либо утешения. Новый мотоцикл или шифер на крыше утешали, хотя ненадолго. Утешение находили в лавке на полке, и оно оказывалось столь могучим, что частенько заполняло все пространство между морем и небом непотребными песнями.

Между тем рекордные уловы сходили на нет, ибо сотни мережей заглатывали салаку с безжалостным равнодушием, а природа не успевала восполнять убыль. Надвигались скудные годы, и дело заключалось не в капризах моря, оставлявшего рыбаков без содержания и без ловецкой радости, вселявшего беспокойство в чаек, а председателей да парторгов повергавшего в уныние — это было не только предупреждение природы, но кара ДУХА САЛАКИ за безразличие, заносчивость и слепоту, за никчемную алчность.

Над строптивыми водами продолжали разноситься песни утешения, порой рыбаки утешали себя, будто сироток, которых незаслуженно оставили без даров моря. Утешительные напитки были дешевы и доступны, укоры жен или страх в глазах детей не препятствовали самоутешению, оно стало неотъемлемой частью жизни. В последние свои годы и Сась Тамм не обходился без утешения в радости или в горе. Человек, которого ДУХ САЛАКИ десятилетиями одаривал щедрыми уловами, заботливо и уважительно вел по счастливой стезе, этот человек в глубине души явственно чувствовал, что надругался или даже предал своего доброго хранителя. Мало того что рыбы становилось все меньше, само море изменило норов, цвет и запах. Оно вроде бы подпортилось, прибрежные воды стали пахнуть вроде бы не так, а резкий и горделивый запах водорослей, какой после шторма заполнял все вокруг, — густой, солоноватый запах чистого моря все слабел и слабел.

Возможно, в некоторых случаях никакие утешения не помогают, ибо Сась чувствовал, когда полный день утешался, что на следующий день душа требует двойной порции утешения. На третий день — тройной порции. На четвертый… На четвертый день раздобыть утешение на деревне не удалось, и Сась, мужик еще в полном соку, ранним апрельским утром отправился по весеннему льду через пролив в город. По утру шел шустро и вскоре добрался в городе до полок со снадобьем, он и рассчитывал обернуться споро, потому что днем апрельский лед неизбежно теряет крепость. Одну бутылку почал сразу, другие распихал по карманам и направил стопы к дому.

Над морем под солнечными лучами уже поднималась туманная дымка, мужик глотал воздушную влагу вперемежку со снадобьем, это придавало ходу резвость и рвение, солнце сияло в пределах родного моря и, растапливая родной ледовый покров, расстилало вокруг целительный белесый парок, капельками оседавший на лице и губах. Мужик убыстрял шаг в сгущающемся мареве, глаза резало от напряжения, когда он пытался различить перед собой знакомую полоску темного леса на Абруке. Так и осталось невыясненным, запечатлелась ли в глазах его и в сердце эта спасительная полоска, ибо прежде коварный апрельский лед начал потрескивать под ногами и крошиться, образовал ямку аккурат в объем человеческого тела, и через нее Сась ухнул в студеную воду. Лед пропустил-поглотил, а обратно приглашать не стал. Может, и приглашал, да ДУХ