клиенты. Литературный критик из 17-го корпуса, 72-я квартира на 1-ом этаже, заявил, что применяемый Скрибом метод отбора произведений в Библиотеку Шедевров — это глумление над логикой и гуманистическими ценностями. «Он просто преступник», — повторил несколько раз возмущенный до глубины души критик. «Он унижает литературу, заставляя ее служить жалкой агитации», — доверительно сказал мне следующий по очереди — муж актрисы, услугами которой Скриб не воспользовался в первом спектакле и которой предложил до смешного маленькую роль во втором. Старушка, проживающая этажом ниже Скрибов, пожаловалась, что писатель нарушает покой и оскорбляет ее моральные устои, совокупляясь многократно в течение суток со своей крикливой, как мартовская кошка, женой. Молодому человеку, проживающему над Скрибами, женские стоны не мешали, но невыносимым казался мерный, мучительный, упорный, назойливый, многочасовой стук пишущей машинки. «Неудовлетворенные амбиции, любительщина, графомания… беззастенчиво использовал ситуацию», — сетовал сосед Скриба, его коллега по перу.

Все это очень изменило мое отношение к писателю Скрибу. Глас народа — глас божий, я в этом глубочайше убежден, что и высказал бескомпромиссно Скрибу. Он ворвался ко мне с претензиями за час до начала своего жалкого опуса номер два. Разумеется, я отменил спектакль. При открытых дверях, не пустив его дальше прихожей, я смело позволил ему отвести свою сварливую и двуличную душу. Он пытался хамски орать, но ни одни из выскочивших на лестничную клетку жильцов его не поддержал. Я бы сказал, даже наоборот.

«Уже лучше, но все еще не то, — этим же вечером подвел по телефону итог арктурианин, к которому я нахально пристал с водой, электричеством и газом. — Вы знаете, мы не мстительны, но он, насколько я знаю, вам всём действовал на нервы. Вы не должны такое прощать. Для примера.»

Посоветовавшись с дворниками и спешно созванным домкомом, я уже наутро изложил арктурианам наши предложения. Они приняли их без возражений и даже обещали техническую помощь. В начале второго над домом повисли, живописно поблескивая на солнце, их несравненные антигравитационные аппараты с телеоператорами на борту. С самого большого из них спустили на канатах старомодное устройство, которое, вопреки моим ожиданиям, вовсе не казалось грозным или мрачным. Лезвие саркастически поблескивали на солнце, а потом, когда канаты опустились ниже и гильотина стала входить в область тени между жилыми корпусами, на нее нацелились разноцветные рефлекторы, подвешенные под днищами гравилетов.

На экранах все это смотрелось еще лучше и красочнее, чем в действительности. К тому же в студии изображение снабдили хорошей бравурной музыкой. Люди стояли на балконах, кося одним глазом на телевизор, а вторым — в глубь дворового колодца. Передача транслировалась на всю Галактику, и, в самом деле, становилось жарко при мысли о том, какое огромное количество людей, сколько самых разнообразных существ нас теперь увидит и как они все будут нам завидовать.

Скриб не был Скрибом, если бы и в этот последний момент не попытался испортить всем настроение. Две полоски пластыря крест-на-крест на его лживых губах решили проблему. Лезвие упало, окрашиваясь в ржавый цвет заходящего солнца, голова полетела в корзину, а над двором прокатился гул восхищения. И еще долго потом, глубокой уже ночью, жильцы обсуждали радостное событие, а в батареях и ваннах сладостно шумела горячая вода.

Утром, едва рассвело, в дверь моего кабинета постучался прыщеватый подросток с припухшими глазами. «Гражданин управдом, — заскулил этот маленький интриган, — я из 17-тки, 2-й этаж, 93-я квартира, подо мной всю ночь какой-то тип стучал на машинке. Мне это так мешает!»

Такое неуместное усердие меня удивило и вызвало отвращение. «Дурак! — сказал я сурово, — откуда ты можешь знать, мешает тебе этот тип или нет, пока мы не прочитаем, что он там пишет?»