меня, что до сих пор печень болит.

— А вы не пробовали обернуться иголкой? — спросила девушка.

«Начитанная, — отметил я в уме, — сказки уж точно читала».

— Я обернулся иголкой, решив, что она станет ниткой и тогда я брошусь в огонь — пусть обожгусь, зато отделаюсь от нее навсегда. Да и почему только я? Весь мир от нее освобожу. Но она стала наперстком, я наткнулся на него и отупел (ну, не так чтобы совсем). Я стал пальцем и надел его, она стала ладонью. Я — рукой, она — телом, я — мозгом, она — желудком. Я покинул Армению и отправился на остров короля Грейпфрута, в Страну Изобилия, где прямо на улицах растут апельсины и лимоны и где собирают по три урожая картофеля. Но и там не было счастья — остров разделен между двумя враждующими народами, которых не объединил даже референдум. Я отправился в страну короля Гуляша, но Смерть по-прежнему следовала за мной по пятам…

— Да как же она вас за границей-то нашла?

— Страна вошла в состав Евросоюза, я и из своего укрытия-то вышел и в столицу направился, чтоб поучаствовать в общем празднике. Так хитрая Смерть узнала от местных, что у армян там своя церквушка, и приняла облик моего приятеля, который из-за какого-то пустяка чуть было не оставил меня ночевать на улице.

— Неужто Смерть такая мелочная?

— Смер-тель-но.

Она засмеялась.

— А как вы от нее сбежали?

— Хотел было отправиться в королевство Кристиан Диор, но в той стране такая была бюрократия, впрочем, не исключено, что и тут не обошлось без ее козней. Вот я и решил скрыться в Армении. Вернулся и стал безобидным пожилым учителем в одной из пригородных школ. Смерть обернулась оптимизацией. Я стал крупным, годами простаивавшим заводом, а она приватизировала меня за бесценок и стала продавать по частям. Я стал предпринимателем, чтобы самому закупить эти части и развернуть новое производство, она обернулась налоговым инспектором. Я все повышал и повышал себя в должности, покуда не стал председателем парламента, она обернулась министром обороны. Я — оппозицией, она, сфальсифицировав выборы, — президентом. Тогда я стал Советом Европы и осудил фальсификацию, она же провозгласила себя национальным менталитетом и проигнорировала мои заявления. Мне оставалось только стать ООН, но она тогда, наверное, стала бы Бушем…

И я попытался вновь пойти к Богу. Выйдя из дому, на сей раз пошел не в сторону Арагаца, а в противоположном направлении, к автостанции, купил там билет, сел на автобус Ереван — Гюмри, который попросил остановить точно на том месте, на котором в прошлый раз прервал свой путь. Но тут же свернул с шоссе. Часа три-четыре поднимался, обходя все поселения. Я понятия не имел — на Арагаце ли Бог или где еще. Но тут мне был дан обнадеживающий знак: я уже почти выбрался из глубокого ущелья, когда увидел, что по левую сторону, у самого обрыва, на плоском каменном пригорке танцует индус. Он был высокий, полноватый, как-то по-женски или бесполо, что ли, полноватый, с широкой, почти квадратной улыбкой, с подкрашенными глазами и губами, в традиционном национальном костюме, с браслетами на босых ногах, и позвякивание крупных бусин на этих браслетах было почти единственным музыкальным сопровождением его танца, не считая неизвестно откуда доносившегося слабого бренчания какого-то неведомого инструмента. Было видно, что индус — танцовщик искусный, но сам танец напоминал беспорядочное размахивание руками, как если бы человек потерял голову от радости.

«Тарана — экстаз, стихийный всплеск разрастающейся радости, ритмическое выражение ликования и восторга, — закончив танец и откланиваясь, запыхавшись, сказал индус на плохом английском, благодаря чему я его и понял. — Этим танцем артист пытается передать сокровенные чувства человеческого сердца — любовь, радость и упоение. Тарана в такте Тинтала строится по звукоряду Вриндабана Саранга Раги… Я человек чувствительный и глубоко тронут оказанным приемом».

Будучи единственным зрителем, я ничего такого ему не оказывал. Но, тем не менее, досмотрел танец до конца, и — надо отдать должное — танец действительно был восхитителен. В особенности когда индус принялся крутиться вокруг своей оси с такой быстротой, что казалось, будто улыбка его неподвижна, а движется только тело.

— Мы же христиане, что индусу до нашего Бога?

— Разве Бог не един для всех? Впрочем, зрелище танцующего в горах Армении индуса поразило и меня. Я невольно стал озираться по сторонам, чтоб отыскать танцующих европейцев — раз уж мы индоевропейцы и индус уже имеется. Однако справа ничего не было, одни каменные глыбы. Я решил, что уже покидаю реальность и приближаюсь к Богу. Танец индуса околдовал меня, но уже темнело, и я продолжил свой путь. Не успел индус скрыться из виду, как на вершине ближайшей скалы я увидел Смерть.

— Вам не следовало садиться в автобус. Сейчас ведь все только маршрутками пользуются. Автобусы еле ползут, и садятся в них только те, кому сходить по пути, в каком-нибудь селе. Вот она и догадалась, что вы вовсе не в Гюмри едете.

Я поднял голову и уставился в потолок — к чему я все это ей рассказываю?

— Ну, продолжайте, продолжайте, не молчите, — сказала она.

— Я бежал, падая и поднимаясь, скатываясь со склонов и прыгая со скалы на скалу. Я уже задыхался, когда оглянулся и увидел, что вокруг никого нет. Из-под камня бил родник, я припал к нему и стал пить — вода была холодная, живительная. Потом оглядел себя с ног до головы — ни ран, ни царапин, даже брюки целехоньки, хоть раза два по ходу дела я слышал, как трещит ткань. Вдруг кто-то похлопал меня по спине. Обернулся — Смерть. Она приблизила ко мне свое лицо. Меня охватил ужас, я отвел взгляд… Но мы стояли не шелохнувшись так долго, что я не выдержал и взглянул на нее. Что сказать? Это было не так уж и страшно, потому что ничего, собственно, не было: вместо глаз у нее была пустота. Я ждал неминуемого, гадая, как и куда она меня потащит. Но она вдруг воскликнула…

Я запнулся.

— И что потом? Да рассказывайте же, я не буду вас прерывать. Правда.

— Смерть воскликнула:

«Тьфу на тебя, черт лысый… Это ж надо так… Ты погляди!».

Я решил, что она вздумала втянуть меня в беседу, и не проронил ни слова. Но тут она такое сказала, что поди промолчи…

«Так ты же помер. Помер, а в списках моих не значишься».

«Наверное, только что умер», — отозвался я.

«Да нет, лет уж десять будет».

«Может, я умер как поэт, поэты ведь живут недолго, а как прозаик еще жив?».

«Нечего себя тешить, это раньше поэты недолго жили, а нынче — жди, как же…».

«Зря тебе кажется, что все-то ты знаешь. Прозаики живут шестьдесят семь и три десятых года, а поэты — пятьдесят восемь и