Рассказы

Мосулишвили Михо. Два рассказа

Глухомань. Новелла в стиле боп

Ну, как? Клево?!

В длину два метра, в глубину метр двадцать, в ширину чуть не метр…

Точь-в-точь по моим параметрам!

Ларей^[1] на восемьдесят-девяносто, должно быть, потянет. К тому же, я не возился, как могильщики, трое суток, а управился в полдня.

Вот, правда, мозоли набил на руках.

Ну, теперь уж, браток, дело за тобой, а я переброшусь парой слов с Захаром…

Что это тут за браток, спрашиваешь?

Да ну! Из наших… один. Я и сам мог быть на его месте.

Ладно, Захар, нам базарить.

Вот разве потесниться тебе немножко придется.

Вообще-то я давно к тебе не наведывался.

Как ты, лев?

Не забыл, что я своими руками спалил дом, где тебя подстрелили?

А, впрочем, что тебе, дружище, до этого?.. Разгуливаешь там меж пушистых елей, по зеленым лужкам, вдоль журчащих ручьев, на цветущих пастбищах Господа Бога… Так след тебе ломать голову над нашими здешними проблемами?!

Вот он, наш братан!

Видишь?

Нет?!

Ну, что с тобой, недотепой, поделаешь?

Ладно, скоро свидимся с тобой там, потаскун! Ну, прости, прости! Меня и здесь укоряют: поучтивей, говорят, поприличней выбирай выражения. Что ж! Изъясняясь культурно, отрицательная ты, Захар, личность!

Хохочи, хохочи, помирай со смеху.

Тебе все до фени!

Однако!

О деле бы не забыть, говоришь?!

Я тут любимый наш виски «Верзила Джон» прихватил. То да се… Стаканчики, магнитофончик, пара кассеток. Сомлеешь от удовольствия, будь я пустой банкой от шпротов…

Ну-ка?!

Узнал?

Он! The Bird! Точно. Чудо-бопер! Гляди-гляди, как заливается! Как лупит на своем альт-саксофоне! Как, черт, летает! О-о-ох! Во выдает! Как ты его, Захар, называл? А-а! Моцарт джаза?! Похожего тембра, с тех пор как он усоп, так во всем мире и не нашлось.

Вау! Да ведь это блюз «Канзас-сити»! Вот еще композиция… Вот «Лягушка-попрыгушка», «Блумдидоу»… Вот «Могавк», «Чичи», «Времена обновления», «Конфирмация», «Ким», «Донна Ли», «Антропология»… «Орнитология», «Космические лучи»… О-о-о, да это же…

Как выдал Сачмо, то есть сам великий Луи Армстронг, «они тщатся загнать слушателя в тупик. И вот льются звуки, смысл и значение коих понять очень трудно. Новизна музыки побуждает слушать с некоторым интересом, но вскоре начинаешь испытывать утомление, потому что на самом деле музыка эта чрезвычайно дурна. Она утратила мелодию, и в ней не чувствуется столь необходимой, скажем для танца, пульсации ритма. Очень уж они, эти боперы, жалки».

Сам Сачмо, подумать только, не разобрался!

Или нет, разобраться он разобрался, но признал этот боп за чепуху и муру, и ну его, мол, в задницу, завещал и нам.

Что, Захар? Что? Хоть про это, уволь, не требуй выражаться пристойно.

М-мм, о чем еще мне надобно не позабыть?!

Ах, да! Да… Тут ведь со мной браток со снайперским карабином.

Да нет, разиня, не русским. Фирма так называется… «Карабин». С лазерным прицелом пушка… Освещает узеньким лучиком цель, в которую надобно угодить. Ну, вот же, взгляни на мой лоб. Видишь кружок, красную точку? То-то… Она!

Ну, вот и поднимем первый стакан за нашу встречу. Очень мне тебя, стервеца, порой не хватает!

Чокнулись, что ли? Давай…

Что? Что-о?!..

Свихнулся ты, Захар?

Как я могу морить Никушку голодом?! Автомат свой загнал, «Берету», еще кое-что и набрал-таки… накопил. Так что Ляка, твоя благоверная, вкалывает теперь в Нью-Йорке и что ни месяц по двести баксов сюда перекидывает, а бабка с дедом пылинки с Никуши сдувают, на каратэ да на шахматы водят.

Лихой вкус у этого виски! Чуешь? Вкус достойной, мужественной смерти.

Дерет глотку, да?!

Так оно и должно быть, Захар… И вообще, здорово мы с тобою кайфуем.

А какой кайф пойдет дальше!

Давно я здесь не бывал. А что сегодня привело меня, знаешь? Нет?!

Ну, так я расскажу.

Рассказать?!

Выслушай, стало быть, и посуди сам, человек я или пустая банка от шпротов?!

Вот курну разок и начнем.

Не совестно тебе, Захар?! Ну, какие они могут у меня быть, сигареты? «Кэмел», дурень! Какие еще, как не «Кэмел»! Как в том анекдоте…

Словом, вот как все было…

Краем уха прослышал я, что на ипподроме намечаются скачки.

Приступ любви к лошадям, еще в юности нами, помнишь, владевшей, охватил меня и погнал-таки туда…

Ты Хатию помнишь? Одноклассницу нашу, Хатию? На чистопородных жеребчиках носилась. У-у-у, как носилась! Прикольная девчонка с развевающимися кудрями на летящем коне! Круто, Захар… Или, выражаясь культурно, ничего прекрасней я в своей жизни не видел.

Начиналось в двенадцать, и я загодя возник у входа на ипподром.

Лет, наверно, десять не заворачивал.

Где тут что, помнить не помню. Вхожу, стало быть, и топаю по асфальтированной дорожке меж сосен к трибунам. Озираюсь.

Статный жокей вывел из конюшни буланую кобылку и повел прогуливать на поводу медленным шагом. Зрелище, Захар, чудо!

Иду дальше. Пивная, — та, помнишь, за поворотом?! — совсем скособочилась, обгорела — стены сплошь закопченные. Развалюха! Обломался я от этого, или, выражаясь культурно, поскучнел и приуныл. Помнишь, каким пивком мы там баловались? Пополам с водой! А все равно не забыть…

Ну, приближаюсь я, стало быть, к трибунам.

Помнишь, в наши юные годы все там было ослепительно белое — и стены, и скамьи… Сейчас краска осыпалась, облупилась, — все обшарапано, блекло, жалко…

При виде беговых дорожек ты прослезился бы. Только внутренняя вспахана и проборонена. А обе внешние заросли сорняками и утоптались. Целина целиной!

Башенка судейской коллегии оплыла и осела.

Не видно и спецмашины с железными крыльями для закрепления старта.

Из нового разве то, что манеж несколько уменьшили, точней, центр прежнего сузили и огородили.

Я засек, что типы и типши, редкими группками сбившиеся на трибунах, упираются зенками в колеблющиеся от ветерка программки. Вдоль поддерживающих перекрытье опор прошвыриваются фанаты, постоянные посетители, и тоже шуршат и посверкивают страницами, поборматывают-покрикивают:

— В первом забеге Огонь и Шубар! Шубар и Огонь! Отпрыски Петрополиса!

Помнишь, Захар, Петрополиса?

Огненно-рыжий! Во лбу звезда! Ноги стройные. Загляденье! Сын Ашхабада и Партитуры. Истинная гордость Куларского коннозаводства.

И… знай, Захар, пока прицельная пуля, совместно с контрольным, не поставила на лбу у меня многоточие в конце жизни, я буду помнить четвертое сентября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, день его триумфа, когда он выиграл тбилисское дерби!