лопухах, давно уже глядел через открытую дверь на цель всех своих желаний. Полная луна искоса светила в окно буфетной, вырисовывая его на противоположной стене в виде большого квадрата. Квадрат этот потихоньку подползал к скрипке и, наконец, совершенно осветил её. Теперь, казалось, от неё струится серебристый свет. Особенно сильно были освещены выпуклые части, так сильно, что Янко смотреть не мог на них. В этом блеске всё было отлично видно: вогнутые бока, струны и ручка. Колки на ней светились как светляки в Иванову ночь, а вдоль свешивался, как серебряный прут, смычок. Ах, всё это было так хорошо, почти фантастически! Янко смотрел всё с большею жадностью. Спрятавшись в лопухах, с локтями опёртыми на худые колени, с открытым ртом, он всё смотрел и смотрел… То страх удерживал его на месте, то какая-то необоримая сила толкала вперёд. Колдовство это, что ли?.. Только освещённая скрипка, казалось, приближалась, плыла к ребёнку… Иногда она померкала, чтобы снова разгореться ещё сильнее. Колдовство, конечно, колдовство!.. В это время подул ветер, тихо зашумели деревья, зашуршали лопухи и Янко ясно услышал:

— Иди, Янко, — в буфетной никого нет!.. Иди, Янко!

Ночь была светлая, светлая. В саду, над прудом, запел соловей и щёлкал то тише, то громче: «Иди, ступай, возьми!» Почтенная сова тихо пролетела над головой ребёнка и крикнула: «Нет, Янко, не бери!» Но сова улетела, а соловей остался, да и лопухи всё яснее шептали: «Там никого нет»… Скрипка разгорелась снова.

Бледная маленькая фигурка медленно и осторожно двинулась вперёд, а соловей тихонько свистал: «Иди, ступай, возьми!»

Белая рубашка подвигалась всё ближе к двери буфетной. Теперь уж её не скрывают чёрные лопухи. На пороге буфетной слышно учащённое дыхание больной детской груди. Ещё минута, белая рубашка исчезла и только босая нога остаётся за порогом. Напрасно, совушка, ты пролетаешь ещё раз и кричишь: «нет, не бери», — Янко уже в буфетной.

Заквакали тотчас огромные лягушки в болоте, как будто испуганные, но потом утихли. Соловей перестал щёлкать, лопухи шептаться. В это время Янко тихо полз, а страх забирал его всё больше и больше. В лопухах-то он чувствовал себя как дома, а теперь был как дикий зверёнок в капкане, Движения его стали резки, дыхание ускоренное и свистящее, притом Янко совершенно поглотила темнота. Тихая летняя зарница, пролетевшая по небу, ещё раз осветила внутренность буфетной и Янка на четвереньках перед скрипкой, с головою задранной кверху. Но зарница погасла, месяц спрятался за облачко и ничего уже не было ни видать, ни слыхать.

Через минуту в темноте раздался звук тихий и грустный, как будто кто-то неосторожно дотронулся до струн, и вдруг… какой-то грубый, заспанный голос, выходящий из угла, гневно спросил:

— Кто там?

Янко затаил дыхание, но грубый голос спросил вторично:

— Кто там?

Кто-то чиркнул спичкой об стену, сделалось светло, а потом… О Боже! послышались ругательства, побои, детский плач, крики: «О, ради Бога!», — лай псов, мелькание свечек в окнах, крик в целом доме… На другой день бедный Янко стоял уже перед судом у войта.

Должны ли были судить его как вора? — конечно. Посмотрели на него войт и судьи, как он стоял перед ними с пальцем во рту, с вытаращенными, испуганными глазами, маленький, худой, избитый, не знающий, где он и чего от него хотят… Как тут рассудишь, тем более, что ему всего только десять лет и на ногах он едва стоит… В тюрьму его упрятать, или ещё что сделать?.. Всё-таки нужно хоть каплю милосердия иметь. Пусть его возьмёт сторож, пусть его высечет, дабы в другой раз не пытался воровать, и дело с концом.

Позвали Стаха-сторожа:

— Возьми-ка его и задай ему, чтоб помнил.

Стах кивнул своею глуповатою, зверскою головой, взял Янка под мышку, как какого-нибудь котёнка, и вынес к сараю. Ребёнок или не понимал, что делается, или был перепуган, но не отозвался ни словом, только смотрел, как смотрит пойманная птица. Да разве он знает, что с ним сделают? И как только взял Стах и растянул его в сарае на земле и, заворотивши рубашку, махнул сплеча, так только Янко крикнул: «Мама!..» И что его сторож розгой, то он: «Мама, мама!» — но всё тише и тише, слабей и слабей, и на каком-то ударе ребёнок умолк и не звал уже мамы…

Бедная, разбитая скрипка!..

Эх ты глупый, злой Стах! кто так детей бьёт? И без того он был такой маленький, слабый, всегда еле дышал…

Пришла мать взять мальчика и принуждена была отнести его на руках… На другой день уж не встал Янко, а на третий, вечером, умирал на войлоке под одеялом.

Ласточки щебетали в черешне, что росла близ хижины, солнечный луч врывался в окно и обливал золотистым светом растрёпанную детскую головку и лицо без малейшей кровинки. Этот луч был как бы доро́гой, по которой отойдёт маленькая детская душа. Хорошо, что хоть в минуту смерти виднелась такая широкая солнечная дорога, — жизнь была узенькой, тернистою тропинкой. Теперь ввалившаяся грудь ещё колыхалась дыханием, а детское лицо как бы вслушивалось в доходившие чрез открытое окно отголоски деревни. Был вечер. Девки, возвращавшиеся с сенокоса, пели: «Ой, на зелёной на лужайке», а от ручья доносились звуки дудки. Янко вслушивался в последний раз, как деревня играет… На одеяле перед ним лежала его лубочная скрипка.

Вдруг лицо умирающего ребёнка прояснилось и дрожавшие губы прошептали:

— Мама!..

— Что, сынок? — отозвалась мать, которую душили слёзы…

— Мама! Бог даст мне в небе настоящую скрипку?

— Даст, сынок, даст! — ответила мать; но больше оказать ничего не могла: её твердая доселе грудь разрывалась от увеличивающегося горя. Она могла только простонать: «О, Иисусе, Иисусе!», — упала лицом на сундук и зарыдала, словно безумная, или как человек, видящий, что не отнимет у неумолимой смерти дорогое существо…

Не отняла и она… Поднявши голову, она снова посмотрела на Янка; глаза маленького музыканта были открыты и неподвижны, лицо серьёзно, грустно и вытянуто. Солнечный луч тоже исчез.

Мир тебе, Янко!

На другой день приехали господа из Италии, приехала панна и барин, который ухаживал за ней. Барин сказал:

— Quel beau pays que l'Italie!^[2]

— И что за музыкальный народ! On est heureux de chercher la-bas des talents et de les protéger…^[3] — прибавила панна.

Над Янком шумели берёзы…

Перевод Вукола Михайловича Лаврова

Примечания

1

польск. gromnica — освящённая восковая свеча.

(обратно)

2

Что за прекрасная страна Италия! (фр.)

(обратно)

3

Какое счастье отыскать там таланты и помогать им… (фр.)

(обратно)