шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене - дверь, и, войдя в комнату, видишь на правой стороне постель и полку для посуды, а также согревательную трубу, а налево в углу то, что не принято называть... Живу я в 5-м этаже. Роскошный вид из окна на всю Москву! Если бы у меня был бинокль, то, вероятно, я разглядел бы если не нашу квартиру, то по крайней мере училище. Был как-то ясный день, и я любовался переливами солнечных лучей на куполе храма Христа Спасителя и на куполах кремлевских церквей. Вид не хуже, чем с Воробьевых гор. Правда, там с иной точки зрения смотришь, но цель - получить удовольствие - одна и та же".

Бодрится Марк. Ни капельки уныния, ни грана недовольства. И все намеренно, наигранно, иначе жандармы не выпустили бы письмо за пределы тюрьмы. А к легкой, едва заметной иронии не сумели придраться.

И Мария Александровна продолжала перечитывать:

"Жизнь здесь крайне правильная... Нельзя только петь, но и то мурлыкать или петь в уме можно, и я часто напеваю так в уме знаменитую арию мельника "Вот то-то!". Около 12 часов дня обед. Обед ценю в 18 копеек по расписанию - очень хорош. Только, к моему неудовольствию, часто бывают кислые щи, которые я не ем... Около 4 час. дня вечерний чай. Около 7 час. вечера молитва, затем после поверки полная свобода до следующего утра...

Не унывай, наша дорогая, и мужественно переноси незаслуженные лишения! Целую тебя.

Твой М. Е.".

- Не унывай... В одиночестве-то простительна такая минута...

Была большая семья, хлопот и забот - на целые дни. Теперь - никого. Хоть бы Аня вернулась из-за границы... Легко сказать "вернулась бы". Нельзя ей - в Москве сразу схватят. Будет еще одна узница!.. И Володе нельзя. У него там - дело, начатое с таким трудом.

Он скоро не будет одиноким. Надя вот-вот вернется из ссылки и поедет к нему.

Об арестах не писала ей. Зачем волновать? У нее и без того треволнений достаточно. А в Москву Надя и без письма наведается. Не может не заглянуть перед отъездом за границу. Хоть тайком, хоть на часок, а все равно заглянет.

Положив письмо Марка на стол, Мария Александровна провела рукой по груди и словно очнулась:

"Что же это я?.. В пальто и шали в комнате..."

Невысокая, сухонькая, не по годам быстрая на ноги, она вернулась в переднюю, сняла малопривычную для нее шаль, которую надевала только тогда, когда отправлялась на свидание в тюрьму или на рынок за овощами, повесила пальто на вешалку. В кухне она разожгла самовар тонкими березовыми лучинками, положила в него древесного угля и сказала вслух, будто не самой себе, а семье:

- Будем пить чай... А пока я... - Ей хотелось занять не только каждую минуту - каждую секунду, и она направилась к пианино. - Немножко разомну пальцы...

Но прежде чем сесть на круглый стул, она сходила в свою комнату, валенки заменила мягкими туфлями, поверх белых, все еще довольно пышных волос надела ажурную черную наколку, точно собиралась играть не для себя одной. Провела рукой по крышке и бережливо откинула ее. Не доставая нот с этажерки, села, сосредоточенная, прямая, пошевелила в воздухе тонкими, по-старчески сухими пальцами, на секунду вскинула на потолок полуприкрытые ресницами глаза и, стремительно качнувшись вперед, коснулась клавишей. Не спеша, размеренно и задумчиво. И звуки "Лунной сонаты" как бы раздвинули стены комнаты, поплыли одинокие облака по густо-синему ночному небу, и лунный луч то скользил по озерной глади, то, затухая, пробегал по листве прибрежного леска, то снова вырывался на простор.

Вдруг Марии Александровне показалось, что она здесь не одна, что кто-то слушает ее игру и вот-вот, не сдержавшись, кашлянет, и она сбилась с ритма, голова вздрогнула больше обычного. Мария Александровна начала с первого аккорда. Пальцы взлетали, легко и уверенно падали на клавиши. Голова уже не вздрагивала, а плавно покачивалась в такт музыке.

Когда последний аккорд медленно угас, как лунный луч под набежавшей тучкой, Мария Александровна замерла с приподнятой головой.

И тут тихо звякнул деликатный колокольчик, слоено опасался встревожить хозяйку.

Еще и еще раз. Так же тихо и осторожно.

- Сию минуту, - отозвалась Мария Александровна и, накинув пуховый платок на плечи, пошла открывать дверь.

3

- О-о, гостьи ко мне! Долгожданные! - Мария Александровна распахнула дверь. - Входите, дорогие мои! Входите.

Расцеловалась сначала с Елизаветой Васильевной, потом - с Наденькой.

- Вы так налегке?! А где же ваши вещи?

- На вокзале оставили, - ответила Крупская-старшая. - Мы ведь только на часок.

- Ну-у, что вы? Столько лет не виделись и... Я думала, поживете, отдохнете...

- Полицией отдых не предусмотрен, - улыбнулась Надя, сбрасывая шубку. - У нас и билеты до Питера. Хотя мне туда тоже нельзя носа показывать. Да вот маме надо помочь устроиться с квартирой.

- Такая жалость... - вздохнула Мария Александровна. - Но ничего, видно, не поделаешь... - На тревожные взгляды ответила: - Одна я... В ночь на первое марта опять вломились... И увели... в Таганку.

- Да когда же это кончится?! - Елизавета Васильевна, успев раздеться, потрясла дрожащими руками. - На весь бы мир крикнуть: "Люди добрые, скажите - когда?"

- Скоро, мама.

- Э-э, который раз уже слышу.

- Теперь - скоро. Может, через год или два...

- У нас недавно студенты подымались, - сказала Мария Александровна. По Тверскому бульвару да по Никольской ходили с песнями! Больше тысячи человек!

- А потом их - в Бутырки?

- Да, не миновала участь... Но, Елизавета Васильевна, голубушка, всех не пересажают. Стены тюрем не выдержат. Рухнут, как Бастилия.

- В это и я давно верю. Но скорее бы. Чтобы сердце не разрывалось за них. - Елизавета Васильевна кивнула на дочь. - Хоть бы Наденьке удалось выскользнуть за границу.

- Наша Аня успела... А то пришлось бы мне носить по три узелка...

Спохватившись, Мария Александровна подала гостьям чистое полотенце:

- Мойте руки и проходите к столу. У меня как раз самовар вскипел.

- Я принесу его...

- Не беспокойся, Наденька. Я еще сама управляюсь... А вот на стол накрыть помоги. Хлеб нарежь. Там целая булка. Никак не могу привыкнуть к мысли, что я - одна: покупаю как на большую семью.

Разливая чай, Мария Александровна расспрашивала о весточках от Володи: часто ли он писал в Уфу, не жаловался ли на здоровье, сохранились ли его письма?

Надя покрутила головой:

- Приходилось сжигать... Могли ведь с обыском к нам... Рискованно.

- А у меня рука не поднимается уничтожать. Люблю перечитывать.

- Откуда он писал? Где сейчас?

- Сначала присылал из Парижа, и мы ему туда отвечали. Потом - из Праги. Тебе тоже оттуда?

Надя кивнула в ответ и тихо проронила:

- Но что-то замолчал. Может, опять переехал?

- Там он. Правда, уезжал ненадолго,