армейским правилам: сперва сделал малый привал, потом большой. Дважды старательно перематывал портянки и лежал на траве, закинув ноги на высокий пень.

Сумерки настигли меня в пути. Постепенно стемнело, и я не мог уже любоваться соснами. Зато я вдоволь насмотрелся на огни встречных машин. Интересное это было зрелище. Неожиданно впереди ослепительно вспыхивал яркий глаз автомобильной фары. Он несколько раз лукаво подмигивал, как бы говоря: «Хоть ты далеко и хитришь, а все же я тебя заприметил». Тут же он исчезал, вспыхивал снова, теперь уже совсем близко, выхватывая из темноты все новые и новые участки дороги.

Мне было весело. Приятно было сознавать, что вот опустилась на землю ночь, а люди, как и я, не спят, куда-то едут, что-то везут. Им, как и мне, не сидится на месте.

К полночи я очутился возле железнодорожного шлагбаума. Его можно было узнать еще издали по зеленым огонькам. Теперь, как объяснял мне Перепелкин, следовало свернуть налево. Я так и сделал.

Вскоре дорога привела меня к маленькой станции. Неяркий свет нескольких фонарей освещал небольшой деревянный домик и еще какие-то пристанционные постройки. Не слышалось неугомонных гудков, шума узловых станций, суетни маневровых паровозов. Мирно дремали рельсы. Тускло желтели огоньки стрелок, и как-то не верилось, что здесь может вдруг появиться самый настоящий пассажирский поезд.

Это и была Фурмановка. Перепелкин советовал мне заночевать у начальника станции, но время было уже позднее, и я не решился беспокоить людей. Конечно, можно было бы зайти в станционное помещение, но я опасался, что на рассвете буду разбужен бесцеремонным шарканьем метлы и ворчаньем уборщицы, не привыкшей к транзитным пассажирам.

Ночь была темная, безветренная. Я свернул к лесу и довольно быстро наткнулся на невысокий стожок сена. Это меня обрадовало. Наскоро перекусив и с удовольствием выпив тепловатой воды из фляги, к которой по армейской традиции почти не прикасался в пути, я устроился на ночлег. Сено было свежее, мягкое. Пахло ромашкой. Я забрался в стожок. Натруженные ноги ныли, но когда я снял сапоги, мне сразу же стало легче. Сон скрутил меня быстро.

Не знаю, сколько бы я проспал в своем уютном логове, если бы меня не разбудил протяжный паровозный гудок. Я вздрогнул, открыл глаза и вылез из стожка.

Рассветало. Паровозный гудок все еще не утих. Сосны спросонья передавали друг дружке эхо гудка, и звук его как бы заново рождался в просыпающемся лесу.

Можно было вздремнуть еще, но мне не терпелось скорее попасть на заставу. Я поднялся, умылся холодной росой, которую собрал с широкого листа лопуха, и поспешил к станции.

Едва затихло эхо гудка, как из-за поворота показался паровоз. Чудилось, будто он выскочил прямо из гущи деревьев и вместе с собой привез солнце, появившееся над кромкой леса. Чистым румянцем вспыхнули верхушки сосен. Хвоя, словно умытая холодной ключевой водой, ярко зазеленела. Где-то совсем рядом со мной и там, дальше, в глубине леса, засвистели и защелкали невидимые птицы, начав утреннюю перекличку.

Я поднялся на старую деревянную платформу и пошел вдоль состава, заглядывая в окна вагонов. Бедные пассажиры: они мирно спали и не видели ни этой чудесной, будто игрушечной, станции, ни сосен, нежившихся под ясным сиянием несмелого утреннего солнца.

Еще минута, и в дверях станционного домика появился маленький шустрый человек в красной фуражке. Это был начальник станции. Кругленький, толстый, он колобком покатился к паровозу. Машинист принял жезл, паровоз загудел и тронулся с места.

Когда поезд исчез за поворотом, сосны уже были залиты мягким солнечным светом, таким мягким, какой бывает только в местах, близких к морю.

Так началось это утро.

Я сошел с платформы, обогнул штабеля сосновых бревен, пробрался по тропинке, утонувшей в росистой траве, и, выйдя на проселочную дорогу, зашагал по ней.

Вскоре меня вывело из глубокой задумчивости негромкое поскрипывание колес. Я оглянулся. Позади мелкой рысцой трусила пара серых коней, запряженных в телегу. Возницы не было видно, и казалось, что в телеге никто не сидит и что лошади, никем не понукаемые, сами не спеша бегут по дороге. Я сошел на обочину. Телега, поравнявшись со мною, остановилась. Лишь теперь я увидел возницу, который до этого, видимо, лежал на дне телеги. Это был молодой парень в красной майке. Широколицый и на вид добродушный, он, улыбаясь, смотрел на меня узкими всевидящими глазами. У него было мускулистое, загорелое, крепко сбитое тело. Казалось, майка вот-вот лопнет на нем от напряжения.

— Здорово, — приятным баском заговорил он, обращаясь ко мне, как к старому знакомому. — Садитесь, подвезу.

— Смотря куда подвезешь, — сказал я.

— А куда вам?

Я ответил, что мне нужен поселок Светлый.

— Точно! — обрадованно воскликнул парень, будто для него не было ничего приятнее, чем подвезти меня на своей телеге. — Я держу курс по этому маршруту. Садитесь. Все равно мой ТУ-104 пустой.

Я засмеялся и полез в телегу. Парень заботливо подстелил мне охапку сена и стегнул коней. Телега покатилась.

Парень оказался на редкость словоохотливым. Удивительно, но он ничего не спрашивал у меня, не интересовался, почему я еду в поселок, есть ли там у меня кто из родственников или знакомых, откуда я. Ни разу не произнес он и слова «застава». Больше всего он рассказывал о себе и, вероятно, был убежден, что все рассказываемое им воспринимается мною с необыкновенным интересом.

— Третий год работаю трактористом в лесхозе и никак в техникум не поступлю, — пожаловался он. — А тут еще жениться надумал. Да так и застрял на распутье. Первым делом надо бы в техникум определиться. А с другой точки зрения, не женись — девку перехватят. У нас только зевни — враз уведут. Классически. Только и пропоешь: «А счастье было так возможно…»

— И хороша невеста? — полюбопытствовал я.

Парень засиял.

— И-и-эх! — протянул он, давая понять, что человеческий язык бессилен обрисовать чудесные качества его невесты. — Не девка, а ягодка лесная. Нюра…

Из его рассказа я узнал кое-какие подробности и о киносъемочной группе. Парень, оказывается, успел сняться в массовых сценах и теперь ждет не дождется, когда картина выйдет на экран.

— Артисты, в основном, знаменитые, — хвастливо говорил он, перечисляя мне фамилии, и маленькие зоркие глаза его при этом коротко и стремительно стреляли в меня. — В поселке только и разговору, что о них. Каждого перемывают. И какое у кого лицо, и кто каким слабостям поддается, и кто, хоть и чудак, а настоящий человек. Вот, скажем, Петр Ефимович. Пожилой, чудной такой. С седыми бровями. Он на шпионах