окончательный выбор? И почему он пал на никому не известного Сенкевича? Эти и ряд сопутствующих вопросов я занесла в свою записную книжку, твердо зная, что не успокоюсь, пока не получу ответа на них.

Войти в контакт с Сенкевичем тогда, в 1977 году, было очень непросто. Знакомство со знаменитым путешественником (плюс обаятельная внешность, природная интеллигентность, ясный ум) привлекало многих. Не один десяток «львиц» высшего московского света мечтал залучить прославленного члена экипажа «Ра» в свои салоны. Меня же не устраивало ни стандартное интервью, ни, скажем, встреча на людях. Чтобы сделать первый шаг в моем расследовании, необходим был разговор наедине, причем, желательно, в располагающей к откровенности обстановке.

Я проанализировала всю доступную мне информацию о Сенкевиче, нашла людей, хорошо знавших этого человека, по крупицам собрала сведения о его характере, привычках, круге друзей и подруг и — пришла к выводу, что мои шансы «исповедать» Сенкевича практически равны нулю.

Оставался, правда, один вариант, но настолько авантюрный и чреватый такими непредсказуемыми последствиями, что я с ходу его отбросила. Однако по мере того как мои бесконечные раздумья все больше становились похожи на манию, я начала постепенно склоняться к этому сумасшедшему замыслу — инсценировать звонок Сенкевичу из КГБ, пригласить его на «конспиративную квартиру», придать этой встрече (разумеется, если опытный ведущий «Клуба кинопутешествий» клюнет на такую приманку) максимально завуалированный характер и постараться извлечь из покорителя океанов либо подтверждение, либо опровержение информации, полученной от моего интимного друга-редактора.

Я провела планерку с самой собой и проголосовала за это безумие абсолютным большинством.

3 Москва. Лубянка. КГБ СССР

Ночь с 24 на 25 ноября 1977 года

Андропов ненавидел бессмысленное просиживание в служебном кабинете до первых петухов, когда сонная одурь наводит морок и даже затененный уютным зеленым абажуром свет режет глаза. Долгие годы он надеялся, что сталинский стиль работы аппаратчиков — сидеть на службе до тех пор, пока не погаснет окно «хозяина», изживет себя и канет в небытие. Ведь почти четверть века прошло, бренные останки Усатого, тайно вынесенные ночью из мавзолея и перезахороненные у Кремлевской стены, давно сгнили. Ан нет: поколение номенклатурных «сов», вымуштрованных при рябом тиране, передало своим наследникам маниакальную, благоговейную, почти религиозную слабость к полуосвещенным кабинетам, к огромным настольным лампам, к тяжелым гардинам, по которым скользили бессонные тени секретарей, носивших своим патронам крепкий чай, бутерброды и коробки «номенклатурных» папирос, к томительному мазохистскому ожиданию внезапного звонка «сверху» где-нибудь в четыре утра и к этому до боли в печени, до дрожи в коленках, до томительной вибрации в прямой кишке знакомому: «Слюшай, ты…»

Брежнев, который никогда особенно не засиживался в Кремле, предпочитая дачу, охоту, преферанс, просто пьянки в тесном кругу под песни Утесова и Шульженко или скоростные гонки за рулем одного из трех десятков подаренных ему главами зарубежных стран автомобилей на оцепленном и потому совершенно пустынном Рублевском шоссе, — тем не менее не возражал против «совиных ночей» подчиненных.

Многоопытному генсеку была присуща нехитрая психология армейского старшины: чтобы подчиненный знал службу и робел перед командиром, он должен жить в казарме. Дескать, нечего с бабой на перине валяться, а каптерка тогда на что?

С годами Андропов приноровился к этому анахроничному, совершенно непроизводительному образу жизни, планируя свои дела так, чтобы время с девяти вечера до пяти утра было хоть чем-то заполнено. Он переделал свою психологию, регулярно принимал транквилизаторы, научился даже острить под утро с подчиненными после шестнадцатичасовой работы. Но в итоге был вынужден признать свое полное бессилие перед законами биологии: один из самых могущественных лидеров Советского государства, шеф КГБ, державший в руках судьбы миллионов людей, был типичным «жаворонком» и ночью хотел спать, а не работать.

Однажды Андропов предпринял попытку освободиться от изнурительных ночных бдений и, сославшись на «оперативные обстоятельства», целую неделю уходил с работы в шесть часов вечера и возвращался — бодрый, выспавшийся и отдохнувший — в восемь утра. К порядку его призвал сам Брежнев. Причем (что вообще было присуще генсеку, пока он как-то скоротечно не впал в маразм) в очень тактичной форме. Как-то на охоте Брежнев вывел его на лужайку, где с минуту на минуту должны были появиться поднятые егерями кабаны, и, загоняя патрон в великолепную тульскую двустволку с инкрустированным прикладом, сказал:

— Юрий Владимирович, в нашей компании ты, почитай, самый молодой. Я в твои годы по двадцать пять часов в сутки работал. А ты из конторы, как курьер какой-то, бежишь. Уж не завел ли ты себе зазнобу на стороне, а? Нехорошо. Старики обижаются. Они, понимаешь, с циррозами да инфарктами, как ночные сторожа на вахте, а ты… В общем, реши этот вопрос, Юрий Владимирович. По-умному, по-партийному…

Андропов обладал врожденной реакцией даже на самые затаенные желания начальства и никогда не повторял своих ошибок.

Однако в эту ноябрьскую ночь, когда чугунная голова Дзержинского за окном покрылась пышной шапкой снега, что придало железному Феликсу какой-то шаловливый, совсем не чекистский облик снежной бабы, Андропов не уехал бы домой, даже если бы его попросил об этом сам Брежнев. Потому что встреча, назначенная на половину третьего ночи, была чрезвычайно важна, и в первую очередь для него самого. Он терпеливо шел к ней долгих два года. И теперь, когда до нее оставалось всего два часа, он ловил себя на том, что считает минуты…

По своему характеру председатель КГБ был человеком гражданским и, в определенном смысле, даже либеральным (настолько, естественно, насколько уместна либеральность в условиях диктатуры). Его всегда раздражали помпезные парады, марширующие шеренги с оттянутыми носками отполированных яловых сапог, солдафонские манеры генералов, органически не способных понять некоторую существенную разницу между партийной дипломатией и армейской операцией с участием бронетанковой техники. Однако с недавних пор Андропов вдруг стал испытывать нелепое, но почему-то греющее его, как выдержанный коньяк, желание устроить смотр-парад своего войска — огромной, молчаливой и страшной армии внутренней и внешней безопасности гигантской страны. Правда, воображения Андропова хватало только на то,