- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (63) »
челюсти неумолимо перемалывали:
— Нам, товарищи, теперь нэма куды податься: спереду, сзаду — всэ смерть. Энти вон, — он кивнул на порозовевшие казачьи хаты, на бесчисленные сады, на громадные тополя, от которых длинно легли косые тени, — може, сегодняшнюю ночь кинутся нас ризать, а у нас ни одного часового, ни одного дозора, некому распорядиться. Надо отступать. Куда? Прежде надо перестроить армию. Выберите начальников, но только раз, а потом они будут над жизнью и смертью вольны — дисциплина шоб железная, тогда спасение. Пробьемось к нашим главным силам, а там и из России руку подадут. Согласны?
— Согласны! — дружным взрывом охнула степь, и между повозками по улицам и переулкам, и между садов, и по всей станице до самого до края, до самой до реки.
— Так добре. Зараз выбирать. А потом сейчас переформировать части. Обоз отделить от строевых частей. Командиров распределить по частям.
— Согласны! — опять дружно отдалось в бескрайной узко-желтеющей степи.
В передних рядах стояла благообразная борода. Без особенных усилий густым, слегка хриповатым голосом он покрыл всех:
— Та куды мы идэмо? Чего шукаты?.. Это ж разорение: всэ бросилы — и скотину и хозяйство.
Будто камень кто кинул — расступилась, зашаталась, зашумела толпа, и пошло кругами:
— А тебе куды? назад? шоб перебилы всих?..
А благообразная борода:
— Зачем бить, як сами придэмо, оружие сдадим, — не звери ж воны. Вон моркушинские сдались, пятьдесят чоловик, и оружие выдалы, винтовки, патроны, козаки волоса не тронулы, и посейчас пашуть.
— Та це кулачье ж и сдалось.
Загудело, замелькало над головами, и над разгоряченными лицами:
— Та ты понюхай черного кобеля пид хвост.
— Нас без слов вишать начнуть.
— Кому пахать-то пийдемо?! — закричали тонкими голосами бабы. — Опять же козакам та ахвицерам.
— Чи опять в хомут?
— Пид козачий кнут?.. пид ахвицеров та генералов!..
— Уходи, бисова душа, поки цел.
— Бей его! Свои продают…
А борода:
— Та вы послухайте… що ж лаетесь, як кобели?..
— Та и слухать нэма чого. Одно слово — хферт!
Возбужденные, красные лица оборачивались друг к другу, злобно блестели глаза, над головами мотались кулаки. Кого-то били. Кого-то гнали по шее в станицу.
— Помолчите, граждане!
— Та постойте… куды вы меня!.. Що я вам дался, чи сноп, чи що?
С железными челюстями разжал их:
— Товарищи, бросьте, — треба делом заниматься. Выбрать командующего, а уж он остальных сам назначит. Кого выбираете?
Секунду неподвижное молчание: степь и станица, и бесчисленная толпа — все замерло. Потом поднялся лес мозолистых, заскорузлых рук, и по степи до самых краев, и в станице вдоль бесконечных садов, и за рекой грянуло одно имя:
— Кожу-ха-а-а!..
И покатилось, и долго еще под самыми под синеющими горами стояло:
— …а-а-а-а!..
Кожух сомкнул каменные челюсти, сделал под козырек, и видно было, как под скулами играли желваки. Подошел к мертвецам, снял грязную соломенную шляпу. И, как ветром, поднялись все шапки, обнажились все головы, сколько их тут ни было, а бабы всхлипнули: Кожух, опустив голову, постоял над мертвыми:
— Похороним наших товарищей со всеми почестями. Подымайте.
Разостлали две шинели. К батальонному, у которого на груди по гимнастерке кровавилось широкое застывшее пятно, подошел высокий красавец в матросской шапочке, — по шее спускались ленточки, — молча нагнулся, осторожно, точно боясь сделать больно, поднял. Подняли и Охрима. Понесли.
Толпа расступалась, потом свертывалась и текла бесконечным потоком с обнаженными головами. И за каждым неотступно шла длинная косая тень, и идущие ее топтали.
Молодой голос запел мягко, печально:
Вы жер-тво-ю па-а-ли в борь-бе-е ро-ко-вой…
Стали присоединяться другие голоса, грубые и неумелые, невпопад, розня и перевирая слова, и нестройно и разноголосо, кто куда попало, но все шире расплывалось:
…люб-ви без-за-ве-е-етной к на-ро-о-ду…
Разноголосо, невпопад, но отчего же впивается тонкая печаль, которая странно вяжется в одно и с одинокой смутно-задумчивой степью, и с старыми почернелыми ветряками, и с высокими, чуть тронутыми позолотой тополями, и с белыми хатами, мимо которых идут, и с бесконечными садами, мимо которых несут, — как будто здесь все родное, близкое, будто здесь родились, тут и умирать. И засинели густою вечерней синевой горы. Баба Горпина, та самая, которая подняла среди леса рук и свою костлявую руку, вытирает захлюстанным подолом красные глаза, мокрые, набитые пылью морщинки и шепчет, всхлипывая и неустанно крестясь: — Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… святый боже, святый крепкий… — и горько сморкается в тот же подол. Дружно идут солдаты, размашистым шагом, с замкнутыми лицами, насунутыми бровями, и стройно колыхаются рядами темные штыки.
…вы от-да-а-ли все, что мог-ли за не-е-го…
Задремавшая на ночь пыль опять вечерне подымается ленивыми клубами, все заволакивая. И ничего не видно, только слышен густой гул шагов, да —
…святый крепкий, святый бессмертный… …из-ны-ва-ли… в тюрь-мах сы-рых…
Потемневшие на покой ночи траурные громады гор загораживают первые робкие звезды. Вот и кресты. Одни упали, другие покосились. Тянутся пустыри, поросшие кустами. Мягко пролетела сова. Беззвучно запорхали нетопыри. Иногда смутно забелеет мрамор, пробьется сквозь вечернюю мглу золото надписей, — памятники над богатеями казаками, торговцами, памятники над крепкой хозяйской жизнью, над нерушимым укладом, — а над ними идут и поют:
…па-дет про-из-вол и вос-ста-нет народ…
Вырыли рядом две могилы. Тут же торопливо сколачивали смутно белевшие свежим пахучим тесом гробы. Положили покойников. Кожух встал на свеженасыпанную землю с обнаженной головой: — Товарищи! Я хочу сказать… погибли наши товарищи… Да… мы должны отдать им честь… они погибли за нас… Да, я хочу сказать… С чого ж воны погибли?.. Товарищи, я хочу сказать, Советская Россия не погибла, она будэ стоять до скончания вика. Мы тут, товарищи, я хочу сказать, зажаты, а там — Россия, Москва, Россия возьмет свое. Товарищи, в России, я хочу сказать, рабоче-крестьянская власть… От этого все образуется. На нас идут кадеты, то есть, я хочу сказать, генералы, помещики и всякие капиталисты, одним словом, я хочу сказать, живодеры, сволочь! Но мы им не дадимся, мать их так, да! Мы им покажем. Товарищи, э-э… мм… я хочу сказать, засыпем наших товарищей и поклянемся на их могилах, постоим за Советску власть… Стали опускать. Баба Горпина, зажимая рот, начала всхлипывать, тихонько,
Вы жер-тво-ю па-а-ли в борь-бе-е ро-ко-вой…
Стали присоединяться другие голоса, грубые и неумелые, невпопад, розня и перевирая слова, и нестройно и разноголосо, кто куда попало, но все шире расплывалось:
…люб-ви без-за-ве-е-етной к на-ро-о-ду…
Разноголосо, невпопад, но отчего же впивается тонкая печаль, которая странно вяжется в одно и с одинокой смутно-задумчивой степью, и с старыми почернелыми ветряками, и с высокими, чуть тронутыми позолотой тополями, и с белыми хатами, мимо которых идут, и с бесконечными садами, мимо которых несут, — как будто здесь все родное, близкое, будто здесь родились, тут и умирать. И засинели густою вечерней синевой горы. Баба Горпина, та самая, которая подняла среди леса рук и свою костлявую руку, вытирает захлюстанным подолом красные глаза, мокрые, набитые пылью морщинки и шепчет, всхлипывая и неустанно крестясь: — Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас… святый боже, святый крепкий… — и горько сморкается в тот же подол. Дружно идут солдаты, размашистым шагом, с замкнутыми лицами, насунутыми бровями, и стройно колыхаются рядами темные штыки.
…вы от-да-а-ли все, что мог-ли за не-е-го…
Задремавшая на ночь пыль опять вечерне подымается ленивыми клубами, все заволакивая. И ничего не видно, только слышен густой гул шагов, да —
…святый крепкий, святый бессмертный… …из-ны-ва-ли… в тюрь-мах сы-рых…
Потемневшие на покой ночи траурные громады гор загораживают первые робкие звезды. Вот и кресты. Одни упали, другие покосились. Тянутся пустыри, поросшие кустами. Мягко пролетела сова. Беззвучно запорхали нетопыри. Иногда смутно забелеет мрамор, пробьется сквозь вечернюю мглу золото надписей, — памятники над богатеями казаками, торговцами, памятники над крепкой хозяйской жизнью, над нерушимым укладом, — а над ними идут и поют:
…па-дет про-из-вол и вос-ста-нет народ…
Вырыли рядом две могилы. Тут же торопливо сколачивали смутно белевшие свежим пахучим тесом гробы. Положили покойников. Кожух встал на свеженасыпанную землю с обнаженной головой: — Товарищи! Я хочу сказать… погибли наши товарищи… Да… мы должны отдать им честь… они погибли за нас… Да, я хочу сказать… С чого ж воны погибли?.. Товарищи, я хочу сказать, Советская Россия не погибла, она будэ стоять до скончания вика. Мы тут, товарищи, я хочу сказать, зажаты, а там — Россия, Москва, Россия возьмет свое. Товарищи, в России, я хочу сказать, рабоче-крестьянская власть… От этого все образуется. На нас идут кадеты, то есть, я хочу сказать, генералы, помещики и всякие капиталисты, одним словом, я хочу сказать, живодеры, сволочь! Но мы им не дадимся, мать их так, да! Мы им покажем. Товарищи, э-э… мм… я хочу сказать, засыпем наших товарищей и поклянемся на их могилах, постоим за Советску власть… Стали опускать. Баба Горпина, зажимая рот, начала всхлипывать, тихонько,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (63) »