взглядом черный костюм, который двадцать четыре часа тому назад висел на стойке в магазине Зелигмана в Цинциннати.

— Нет, я тоже стал врачом.

— Батюшки! Неужели вам столько лет?

Он почувствовал, как сжались его губы: молодость была более серьезным изъяном, чем отсутствие слуха.

— Я уже достаточно взрослый. Работал в больнице в Огайо. Мистер Флетчер… в четверг мой отец умер.

Улыбка кондуктора медленно угасла и сменилась выражением скорби. В искренности его горя не возникло никакого сомнения.

— Мы теряем лучших людей, правда? Война…

— Он умер в своем доме. В телеграмме было сказано — тиф.

Кондуктор покачал головой.

— Не могли бы вы передать своей матушке, что вместе с ней молится вся моя семья?

Шаман поблагодарил его и добавил, что ей будет приятно.

— На станциях по вагонам будут ходить торговцы товаром вразнос?

— Нет. Все берут еду с собой. — Кондуктор встревоженно посмотрел на него. — Вы не сможете купить ни кусочка, пока нам не поменяют паровоз в Канкаки. Ради всего святого, неужели вас не предупредили, когда вы брали билет?

— Не волнуйтесь, ничего страшного. Я просто полюбопытствовал.

Кондуктор коснулся края форменного кепи и ушел. Женщина напротив Шамана потянулась к багажной полке, чтобы снять оттуда большую корзину из дубового лыка, и невольно продемонстрировала волнующие изгибы тела. Молодой человек подошел к ней и помог достать корзину.

Она благодарно улыбнулась.

— Вы обязательно должны помочь мне съесть припасы, — твердо заявила она. — Вы же видите, у меня хватит еды на целую армию!

С этим он не согласился, но допустил, что, возможно, взводу бы продуктов хватило, и вскоре налегал на жареную курицу, лепешки из тыквы и картофельный пирог. Эту картину и застал мистер Флетчер, подойдя с несвежим бутербродом с ветчиной, который ему удалось где-то выклянчить для Шамана. Он усмехнулся и объявил, что доктор Коул умеет добывать продовольствие куда лучше, чем Потомакская армия, и удалился, явно намереваясь не дать бутерброду окончательно пропасть.

Шаман больше ел, чем говорил, испытывая одновременно стыд и удивление от столь неуместного в данных обстоятельствах приступа голода. А вот женщина много говорила, едва притронувшись к еде. Ее звали Марта Мак-Доналд. Ее муж, Лиман, работал торговым агентом в Рок-Айленде, представляя интересы компании «Америкен фарм имплементс». Она выразила соболезнования по поводу потери Шамана. Когда она пододвигала поближе к нему очередную порцию провизии, их колени соприкоснулись. Это было приятно. Он давно понял, что женщины, узнав о его глухоте, либо шарахаются с отвращением, либо возбуждаются. Возможно, такую реакцию вызывал долгий зрительный контакт: пока они говорили, он, не отрываясь, смотрел на них. Причина этого была весьма прозаичной: ему просто приходилось читать по губам.

Шаман не питал особых иллюзий в отношении своей внешности. Он был крупным и ловким. Благодаря правильным чертам лица и пронзительным голубым глазам, унаследованным от отца, его, по крайней мере, можно было назвать привлекательным. Хоть он и не отличался красотой, но излучал флюиды молодости, мужественности и превосходного здоровья.

Впрочем, ничто из вышеперечисленного не имело значения, когда речь шла о миссис Мак-Доналд. Он установил себе правило — столь же незыблемое, как и необходимость тщательно вымыть руки до и после операции — никогда не связываться с замужней женщиной. И, выждав некоторое время, чтобы не обидеть ее в лучших чувствах, он поблагодарил попутчицу за прекрасный обед и вернулся на свое место.

Большую часть дня он коротал за чтением. Луиза Олкотт писала об операциях, проводимых без обезболивающих препаратов; о смертях, вызванных загноением ран; об антисанитарных условиях в больницах, пропитанных запахом разложения. Смерть и страдания всегда повергали его в печаль, но случаи, когда средствами медицины боль можно было снять, а смерть — предотвратить, однако врачи не исполнили свой долг до конца, вызывали у него бессильную ярость.

Ближе к вечеру снова пришел мистер Флетчер и объявил, что поезд движется со скоростью сорок пять миль в час — в три раза быстрее лошади — и не выказывает признаков усталости!

Шаман узнал о смерти отца из телеграммы, доставленной ему на следующее утро после того, как это случилось. Он изумленно подумал, что мир движется в эру больших скоростей и еще более быстрых сообщений, новых больниц и методов лечения, операций без мучений. Утомленный этими волнительными размышлениями, он мысленно раздел Марту Мак-Доналд и приятно провел полчаса, в подробностях представляя себе медосмотр, заканчивающийся соблазнением — самое безопасное, наиболее безобидное нарушение клятвы Гиппократа, которую он давал.

Но надолго отвлечься не получилось. «Папа!» Чем ближе к дому оказывался Шаман, тем сильнее сжималось сердце. На глаза навернулись слезы. А ведь молодой мужчина, которому недавно исполнился двадцать один год, да еще и врач, не должен плакать при посторонних. «Папа…» Опустилась черная ночь, задолго до того, как в Канкаки им поменяли паровоз. Наконец, неожиданно скоро — не прошло и одиннадцати часов с тех пор, как они выехали из Цинциннати, — мистер Флетчер объявил о прибытии на станцию «Ро-о-ок А-а-айле-енд!»

Вокзал оказался настоящим оазисом света. Выйдя из поезда, Шаман тут же увидел Олдена: тот ждал его под газовым фонарем. Наемный работник хлопнул его по плечу, грустно улыбнулся и весело поздоровался:

— Вернулся домой, вернулся домой, стук-перестук.

— Привет, Олден. — Они ненадолго задержались под фонарем, чтобы поговорить. — Как она?

— Ну, понимаешь… Черт. До нее еще не дошло. Она почти ни минуты не оставалась одна: возле нее постоянно толчется много людей из церкви, да и преподобный Блэкмер весь день рядом с ней, в доме.

Шаман кивнул. Чрезмерная набожность его матери была для них всех настоящим испытанием, но, если Первая баптистская церковь поможет им пройти через это, он будет ей весьма благодарен.

Олден сообразил, что весь багаж Шамана сможет уместиться в одну-единственную сумку, и потому взял двуколку с хорошими рессорами вместо бакборда^[1], у которого рессор вообще не было. В двуколку запрягли Босса, серого мерина, которого так любил отец Шамана, и прежде, чем сесть, молодой человек погладил коня по морде. Как только они отправились в путь, разговор стал невозможен, ведь в темноте он не видел губ Олдена. От работника исходил привычный, домашний запах сена и табака, сырой шерсти и виски. Они переехали на другой берег реки Рокки по деревянному мосту и пустили лошадь рысью по дороге, ведущей на