муза. Никто иной как вы навели меня на эту простую мысль. Каждое ваше мгновение не только было, но и осталось будущим для целых поколений, в сущности, пожертвовавших собой ради этого будущего, то есть ради нашего настоящего. На вопрос вашего сына я бы ответил так: «Будущий год уже наступил. Сейчас тоже будущий год».

Солнечный луч осветил, наконец, портрет на стене. Неожиданно для самой себя Зоя спросила:

— Евгений Антонович! Вы не скажете мне, чей это портрет?

— С величайшим удовольствием. Это портрет моей любимой ученицы.

— Неужели вы никого не любили в жизни, кроме своих учениц?

— Кого же любить учителю, если не свою ученицу, дорогая моя муза?

— Вы хотите сказать, что лучшая ученица пс всегда любимая? Я верно вас поняла?

— Не совсем. Ваш вопрос, пожалуй, сложнее вопроса, заданного вашим сыном. Отвечу вам, как умею. Она снова пришла ко мне в эту комнату, хотя давно уже закончила школу. Она тоже жаловалась, что жизнь ей не дается, Я не сумел или не успел разубедить ее. Началась война. И она, и я ушли на войну из этой комнаты. Я вернулся, она не вернулась.

— Она… погибла?

— Судите сами!

Зоя всмотрелась в освещенный портрет и отшатнулась, увидев свое собственное лицо. Раньше она не замечала никакого сходства между собою и портретом, потому что девочкой выглядела иначе.

Прошли годы, и сегодня утром она видела себя в зеркале именно такою. И теперь она как бы смотрелась в зеркало, в котором не отражалось ничего, кроме нее…

На улице, всё так же безлюдной, Зоя встретила, наконец, знакомую почтальоншу. После обычных вопросов и ответов Зоя осведомилась: «Л как себя чувствует Евгений Антонович? Вы носите ему пенсию на дом, или он ходит на почту сам?» Почтальонша запнулась в замешательстве: «На дом? Куда на дом? Из их дома всех уже переселили. А Евгений Антонович умер в позапрошлом году».

Стужа

Получив «посредственно» на экзамене по латинскому языку, он сел на электричку, вышел на загородной станции и углубился в лес. Всю дорогу он думал над тем, откуда в университете узнали его школьное прозвище Головастик. Свои злоключения он приписывал этому прозвищу. У преподавателя просто рука не поднялась бы поставить «хорошо» или «отлично» Головастику. Лес привлекал его потому, что избавлял от расспросов и встреч. Стояла оттепель, с деревьев капало. Тропинка проваливалась под ногами. Ему было все равно, куда она ведет. Он смотрел только себе под ноги, не глядя по сторонам, и не обращая внимания на то, что погода меняется. Неподвижные массивные тучи зашевелились. Сперва они ползли, потом поплыли и, наконец, полетели. Днем было гораздо темнее, чем в этих сумерках, предвещавших ясную ночь. Капать перестало. Тропинка затвердела, ухабистая и скользкая. Он сам не заметил, как свернул на лыжню, терявшуюся среди леденеющих стволов. Лыжня только что застыла и соблазняла своей накатанной прочностью. Сворачивать было больше некуда. Справа и слева расстилались непроходимые сугробы. Лыжня извивалась, петляла, двоилась. Невозможно было определить, сколько их рассекало прогибающийся наст. Стоило вступить на лыжню, и направление пропало. Однообразное вращение туч в клубящейся вышине увенчивало нечеткий чертеж лабиринта.

Он споткнулся, упал и сел в снегу Оказывается, под снегом скрывался ствол поваленного дерева. Он сидел на этом стволе и не думал вставать, поглощенный зрелищем, разворачивающимся в небесах. Тучи на глазах улетучивались. Вместо них в сторону заката наискось двигались облака, набирающие высоту. Казалось, одна и та же звезда исчезает, едва успев обозначиться то здесь, то там в светлеющем небе. За этой-то звездой и наблюдал он с неослабным вниманием. Лучистая лиловая точка возникала все дальше от места, где только что исчезла. Согласно правилам неведомой игры, нельзя было пропустить ни одного ее появления. Ему в голову не приходило, что он замерзает. Больше всего он боялся потерять из виду звезду, возвращающуюся в самых отдаленных, негаданных участках неба. Искрящиеся пассы заворожили его. Лишь в последнюю минуту сообразил он, что перемещение звезды давно уже сопровождается посвистывающим шуршанием. Это лыжи скользили по насту, Бегая по лесу на лыжах, Вера подобрала его. Она говорила, что наткнулась на него случайно. Напротив, он с годами перестал сомневаться в том, что Вера не могла не прийти.

Поблизости находилась лесная дача. Летом на дачу вывозили детей, а в зимнее время ее единственной обитательницей была сторожиха. Вера доводилась ей племянницей. На лесной даче отапливалась одна комната, в которой они провели ту ночь. Тетка ночевала в поселке. Утром он поехал в университет. В коридоре к нему подошел преподаватель и предложил пересдать вчерашний экзамен. Он пересдал экзамен на «отлично». Любопытно, что прозвище Головастик с тех пор совершенно забылось.

Не без тайного удовлетворения услышал он свое давнишнее прозвище вновь через тридцать с лишним лет, когда сам принимал экзамены в зимнюю сессию. Быстрота, с которой оно разнеслось по факультету, была не последним симптомом, подтверждающим принятое решение. Оставалось выбрать подходящий день, вернее, ясную морозную ночь. Дата мало заботила его. Он следил преимущественно за прогнозами погоды, Даже расписание пригородных электричек за тридцать лет почти не изменилось. Он не сомневался, что достиг леса того же числа, в тот самый час. К сожалению, другие приметы не совсем совпадали. Прогноз погоды сулил прояснение и резкое похолодание к ночи, Уже крепко подмораживало, но тучи едва начинали двигаться. Возникла опасность проглядеть закат в этой тусклой неразберихе полутонов. В знакомом освещении отчетливо прослеживалась тропа. Усталость давала себя знать. Сунув руку в карман, он убедился, что носового платка там нет. Сразу вспомнилась немытая посуда, скопившаяся не только на кухонном, но и на письменном столе. Там же были разбросаны неперепечатанные листы очередного исследования. Работа осложнялась тем, что он давно отвык разбирать свой почерк. Каждая новая страница немедленно перепечатывалась. Сам он печатать не умел никогда. Тем назойливее сновали в последнее время ускользающие мысли. Не давала покоя парадоксальная параллель между Иннокентием Анненским и чеховским Беликовым. Стоило взглянуть на Беликова беликовскими глазами, и его неаппетитное прозябание превращалось в житие интеллигентного мученика. Кипарисовый ларец Иннокентия Анненского уподоблялся футляру. Да и у Беликова мог быть свой кипарисовый ларец. Два высокообразованных собрата Акакия Акакиевича Башмачкина узнавались друг во друге. К ним присоединялся третий преподаватель древних языков