сильно растягивая слова.

— У вас ледяные руки, — заметила дюкесса. — И сами вы синие от холода. Вы замерзли?

— Еще как, — ответил Рувато, снова оборачиваясь к камину. — Ужасный у вас тут климат, как вы его терпите?

— Дело привычки, милый мой. За тридцать лет можно привыкнуть к чему угодно, даже если бывать тут наездами. Но вы-то что здесь делаете? Я вас не ждала.

— Увы, вынужден просить простить меня! Вы знаете, не в моих привычках сваливаться как снег на голову, но в этот раз обстоятельства оказались сильнее моего врожденного чувства такта.

— Вы можете хоть когда-нибудь разговаривать серьезно?

— Я серьезен, миледи, как никогда, — заверил Рувато (впрочем, вполне беспечным тоном). — Мне, право, не до шуток.

— В самом деле? Но что случилось? Газак сказал мне, что вы приехали один, без слуг… Это правда?

— Без слуг, — подтвердил Рувато, — без экипажа, без багажа и даже почти без денег. Мне пришлось скрывать свое имя, я едва не загнал лошадь; спал, где придется; обедал в каких-то кошмарных трактирах… Это было ужасно. Теперь вы верите, что мне не до шуток?

— Да, — сказала дюкесса, пристально глядя на него желтыми, как у брата, глазами. — Это все на вас совсем не похоже. Вероятно, что-то случилось?

— Случилось то, что ваш брат потерял терпение.

— Объяснитесь, — потребовала дюкесса.

Хоть правила приличия и требовали при разговоре с собеседником глядеть ему в лицо, на сей раз Рувато пренебрег ими, слишком уж он замерз. Поэтому он продолжил говорить, повернувшись к камину и к бившемуся в нем пламени, и не видел, какое впечатление производят на собеседницу его слова.

— Полагаю, — начал он, — что соглядатаи его императорского величества перехватили-таки одно из моих писем. Думаю даже, что это было отнюдь не первое перехваченное ими письмо, но то ли до сих пор он еще как-то терпел меня, то ли просто ничего особенно интересного в письмах не попадалось, а тут вдруг попалось… В общем, чаша его терпения переполнилась, и он прислал в мой дом целую толпу солдат.

— Чего они хотели? — приглушенным голосом спросила дюкесса.

Рувато пожал плечами.

— Я не стал их дожидаться, чтобы спросить, но, полагаю, они собирались арестовать меня и наложить тяжелую длань императорского закона на мои бумаги.

Судя по шелесту тяжелых шерстяных юбок, дюкесса сделала какое-то нервное и резкое движение, но Рувато снова не стал оборачиваться.

— Так вы, значит, знали об аресте заранее? Откуда?

— У меня тоже есть кое-какие связи во дворце, миледи. Ведь я когда-то был солдатом, и об этом еще помнят…

— Темните, князь.

— Просто оставляю за собой право сохранить некоторые маленькие тайны.

— Так вы говорите, брат хотел получить ваши бумаги…

— Да, я думаю, более всего его интересовала моя обширная переписка. Увы, его любопытству было суждено остаться неудовлетворенным. Я сжег все, до последнего клочка бумажки.

— Все?

— Все, — продолжал Рувато спокойным тоном. — Письма, векселя, расписки, закладные, дарственные, купчие — в общем, все, что попалось под руку. Мне некогда было разбираться.

— Как! Вы сожгли все документы? Как же вы теперь будете разбираться в делах?

Рувато улыбнулся, хотя собеседница не могла этого видеть.

— Во-первых, копии почти всех бумаг имеются у моего поверенного в Эдесе.

— Всех бумаг? — быстро спросила дюкесса. — И писем тоже?

— Нет, письма уничтожены, можете не волноваться… Во-вторых, все равно эти бумаги мне уже не понадобятся. Видите ли, на данный момент, полагаю, мое состояние уже не является моим, а мое имущество перешло в другие руки.

— Вы считаете, брат наложил арест на все, что вам принадлежит?

— Принадлежало, — поправил Рувато. — Да, я уверен, что это так.

— И вы так спокойно рассуждаете об этом! — воскликнула дюкесса в крайнем удивлении.

— Что же мне остается? — спросил Рувато, с обычной своей холодной улыбкой поворачиваясь к ней. — Меня утешает мысль, что все в мире относительно. Кажется, я стал нищим, но, по мне, лучше быть нищим, зато живым и свободным. О подвалах, где ваш брат держит неугодных ему подданных, я наслышан; мне туда не хочется.

В волнении дюкесса прошлась по комнате. Массивное чело ее нахмурилось, брови сошлись в одну линию, придав ее тяжелому лицу угрожающее выражение.

— А сюда вы явились, чтобы…

— Чтобы предупредить вас, миледи: готовьтесь к появлению неприятных и невежливых гостей.

— У него нет доказательств! — резко сказала дюкесса.

— Нет, зато есть подозрения. Этого вашему брату достаточно, он человек решительный. Мне непонятно, почему он вообще так долго тянул со всем этим. Сомневаюсь, что его удерживали родственные чувства.

— У вас слишком дерзкий язык, Рувато. Если бы вы так разговаривали с императором…

— Я умею быть благоразумным, уверяю вас, — со смешком прервал ее Рувато. — Скажите, миледи, вы одна в доме? Ваш супруг, дочери — они здесь?

— Нет. Муж в Вассаре, а дочери давно уже живут своими домами, вы разве забыли?

— Тем лучше, некому будет болтать о моем визите сюда. Надеюсь, вы позволите мне переночевать в вашем доме? Утром я уеду; не смею надоедать своим присутствием далее этого срока. Но ночь мне очень хотелось бы провести в постели, я страшно вымотался, карабкаясь по этим вашим горным тропам.

— Разумеется, вы можете остаться. К тому же, наверное, вы голодны? Я прикажу Газаку подать ужин.

Рувато поклонился с изяществом завсегдатая столичных великосветских сборищ.

— С удовольствием принимаю ваше приглашение, миледи.

— Отлично, — заявила дюкесса. — За ужином расскажете мне, что нового в столице. Я не была там целую вечность.

Отведенная гостю комната располагалась под самой крышей в боковом крыле замка, и имела вид мансарды. Из окна открывался величественный вид на горы, усыпанные снегом и поросшие соснами и кедрами. Рувато немного полюбовался пейзажем, пока не начало темнеть; затем стащил сапоги и бросился на постель, не утруждаясь дальнейшим раздеванием. Комедия, которую он разыгрывал перед дюкессой в течение вечера, утомила его сильнее, чем нелегкое путешествие через горы. Вся эта пустая болтовня про общих столичных знакомых, сплетни, светские слухи… Впрочем, результат был вполне удовлетворительным: высокомерная хозяйка замка даже не заподозрила, что за улыбчивым спокойствием гостя может что-то скрываться. Роль удалась; если бы Рувато хоть на минуту позволил прорваться наружу своим истинным чувствам, он перестал бы уважать себя.

Однако, в данный момент отчаяние его было столь велико, что трудно было продолжать сдерживаться. Несмотря на то, что он наговорил