казались знамением — отсутствие ветра — слепой, играющий на скрипке — лунный свет меж камней… она быстро перекрестилась, увидев, как толстая мышь золотится под светом фонаря. Четкие шаги прозвучали. Солдат, уменьшенный далью, показался из-за одного угла и пропал за другим… субботняя ночь принадлежала пьяницам. Обрывок бумаги дрожал на земле… И тогда она бросилась бежать и остановилась, лишь ударившись о двери дома. Долго звонил колокольчик…

Нежданная пронзительность звука рассекла темноту пространства. Словно девушка дергала звонок где-то в другом городе. Подождала немного. Но, заявив о своем присутствии колокольчиком, не осмелилась даже стоять неподвижно: начала колотить кулаками в дверь… мышь тихонько бегала возле уснувшей повозки… Она колотила кулаками в дверь и глядела в небо — проносящиеся тучи казались недвижными и луна плыла… она стучала, колотила в дверь стиснутыми кулаками, глядя в небо, и волосы ее словно росли от растерянности и ужаса, вокруг становилось все опасней, дома высились… Наконец наверху лестницы звякнула цепочка замка. Дверь со скрипом приотворилась.

И тут колокола внезапно рассыпались стекляшками, рассеялись с праздничной площади по всему городу, бенгальские огни вспыхнули. Все вокруг рушилось бедственно, прежде почти, чем она успевала укрыться, — она резко захлопнула за собою дверь.

Мало-помалу, в успокоительной тишине, она забылась немного. Была еще вся взъерошена, каждая точка, превращенная во что-то иное, словно обжигала, перила лестницы были кривые. Разом удлинилось пространство предместья Сан-Жералдо, и она вдруг увидела… снизу вверх… гигантскую лестницу города, по какой должна подниматься. Колокола звонили. Длин-н-длен-н, длин-н, длен-н, слушала она внимательно. Представила себе, как все улицы разом освещаются при звоне колоколов.

Ночь теперь стала из золота. Лукресия Невес была спасена.

Здание, где она жила, сплошь состояло из окон и водосточных труб, что делало его неустойчиво-шатким, — девушка взбежала по ступеням, дрожащим под последний перезвон колоколов.

Предместье Сан-Жералдо в году 192… уже мешало с запахом конюшен что-то из новой жизни. Чем больше фабрик строилось окрест, тем быстрее предместье обретало свой рост и силу, хоть жители его и не могли сказать с точностью, какие именно перемены затронули их.

Уличное движение уже захлебнулось, и невозможно было перейти улицу, не отпрянув в сторону от какой-нибудь повозки, которую тащили медлительные лошади, в то время как нетерпеливый автомобиль гудел сзади, пуская дым. Даже сумерки были теперь задымлены и небезопасны. Рано утром, меж грузовиками с деревом и железом, про-лагающими себе путь к новому заводу, корзины с рыбой располагались по мостовой, прибыв сквозь ночь из более крупных поселений. С чердаков и этажей спускались растрепанные женщины с чугунками, рыбу взвешивали чуть ли не на руках, пока торговец в одной рубашке выкрикивал цену. И когда над веселой суетой утра веял ветер, свежий и будоражащий, выглядело так, будто все население предместья собралось сесть на корабль и отправиться в путешествие.

К закату невидимые петухи еще перекликались. И, смешиваясь с металлической пылью фабрик, запах коров питал воздух. Но вечером, когда улицы внезапно пустели, уже дышалось тишиной и тревогой, как в большом городе; и в этажах домов, мигающих светом, все, казалось, сидели неподвижно. Ночи были прохладны и пахли навозом. Порой дождило.

Беспокойная жизнь Базарной Улицы выбивалась из общей атмосферы предместья, где вкусы прошлого царили в кованых решетках балконов, в голых фасадах зданий. И в маленькой церкви, чья скромная архитектура возвышалась в старинной тиши. Постепенно, однако, площадь из камня тонула в криках возчиков, подражающих своим животным, чтоб вести с ними разговор. При все растущей нехватке транспорта целые партии лошадей наводнили предместье, и в детях, наполовину деревенских, рождалось тайное желание проскакать по улице галопом. Один буланый жеребец так лягнул мальчика, что тот умер. И взрослые глядели на место гибели отважного ребенка с упреком, который, в сущности, не знали, к кому обратить.

С корзинами в руках останавливались и глядели.

Пока одна газета не прознала о случае; и с определенной даже гордостью читалась заметка — где хватало иронии по поводу медлительности, с какой многие предместья цивилизуются, — под заглавием: «Преступление Лошади из Предместья».

Это было первое ясное упоминание о ком-то из Сан-Жералдо, и население смотрело теперь со злобным восторгом на гигантских животных, которые рысью вторгались в голый город. И внезапно замирали в долгом ржании, упершись копытами в руины. Втягивая воздух дикими ноздрями, словно в их жилах текло какое-то былое время.

Но к двум пополудни улицы становились сухими и почти пустынными, а солнце, вместо того чтоб выявлять предметы, прятало их в свой свет. Улицы растягивались беспредельно, и Сан-Жералдо превращался в большой город. Три женщины из камня поддерживали свод модернистского здания, еще загороженного лесами: это было единственное место в тени. Какой-то мужчина стоял внизу. «А-аа», — вздохнула птица, разрезая наискось яркий свет. Три женщины из камня, держащие свод, ответили молчанием. «А-а-аа», — кричала птица, пропадая в воздухе над крышами домов. Щенок вынюхивал что-то в освещенных канавах. Одинокие прохожие — игроки в соломенных шляпах и с зубочистками в зубах — стояли и смотрели.

На пороге угольной лавки под вывеской «Железная Корона» появилось черное лицо с белыми глазами, Лукресия Невес согнулась и просунула голову в свежесть угольного склада; всмотрелась… Когда выпрямилась — снова перед нею была улица. Что реально? — спрашивала она взглядом. Каждая вещь. Она пригнула голову и взглянула сбоку. Каждая вещь… Но внезапно, в солнечной тишине, пара лошадей возникла из-за угла. И замерла на мгновенье, вздев передние ноги. Сверкая уздой.

Все глядели на них, каждый со своего места, замкнутые, разделенные.

Когда прошел столбняк первых минут, лошади-призраки нагнули шеи и коснулись копытами земли — бродяги в соломенных шляпах быстро шагнули со своих мест, где-то хлопнула оконная рама. Пробужденная, Лукресия вошла в магазин.

Когда она вышла со свертками, улицы уже изменили свой вид. Вместо солнечной пустоты, все вокруг двигалось по дорогам своих начертаний, используя малейшие закутки тени. Предместье было теперь обыденно и суетливо: начинался заполуденный час. Где была вода, свежий ветер зыбил ее. Железный ставень поднялся с первым скрипом, и взору открылась мелочная лавка — любой товар. Чем старее была вещь, тем более