Андрей ФЕДАРЕНКО

Морок

Осень, темнеет рано. В доме стыло, неуютно, а вытопить печку — жаль дров, неизвестно еще, какая зима будет. Антоля набросила фуфайку, сыпнула в карман пару горстей тыквенных семечек, заперла дом и пошла темной слякотной улицей на другой конец деревни, к подруге Еве — «гулять».

Если б знала, какая новость ее ждет, какой бедой для нее этот визит обернется, — лучше мерзла бы в холодном доме, в телевизор, в темное окно, в белый потолок смотрела бы, а за дверь не вышла бы. Но кто же знает, что впереди?

Идет Антоля, плетется по грязи. Темно — ног не видно, жутко, ни одна собака не лает. Вдруг слышит, кто-то навстречу — топ, топ. Хоть и темень,

а сразу признала:

— Это ты, Евка?

— А то ты, Антоля?

— Я. Я к тебе.

— А я к тебе!

К Антоле ближе, только стыдно за стылую хату.

— Молодица, около меня столько грязи, боты вязнут… Может, к тебе суше.

Поворотили, пришли к Евке, сбросили у порога грязные сапоги, поснимали фуфайки. У Евы чисто, тепло, посреди пола — большой, связанный из цветастых обрезков круг-половик, на круге кот лежит и мурлычет. А кота Антоли не то что на пол — на печь не загонишь: бывало, как почует мороз, так в самую печь лезет. Отгребет лапой заслонку, залезет и греется возле чугунков.

— А это что? Пир будто? — застыла Антоля, увидев на столе начатую бутылку кагора, две тарелки, две рюмки. — Зять приезжал?

— Ой, не спрашивай, молодица! Не зять, — Евка почему-то смутилась, даже прикрыла платком рот. — Я же шла к тебе посоветоваться…

У Антоли заблестели от любопытства глаза. Деревенька небольшая, тут кошка окотится, и то новость.

— Ну, входи, — пригласила Евка, протопала в большую хату — маленькая, ладная, толстенькая, только покачивается немного из стороны в сторону, как утка. С малых лет дефект, а мужчинам, напротив, такая походка нравится. Толку, что она, Антоля, и высокая, и ровная, как черенок, идет — не колыхнется, хоть стакан воды на голову ставь — не разольет, а никто не позарился, не взял, так и прожила одна.

Евка включила телевизор, Антоля присела на табуретку, прильнула к го-

рячей печке, высыпала на краешек табуретки семечки:

— Бери, — предложила, скрывая любопытство, будто каждый день то

и делала, что давала людям советы.

— Ай, зубов на них жаль! — отказалась Евка, а у самой только два вставные, да и то угловые. Рассмеялась чему-то своему, покивала головою. — Это же Кузьма приходил, — сказала, удивляясь такому событию.

— Зачем?

— Сойтись хочет. Вот выдумал…

— Правда?! — Антоля даже прилипшую к губе скорлупу от семечки стряхнуть забыла. — А как же… его ж Наста недавно умерла!

— Как недавно… На Покров уж год.

Евка все усмехалась и покачивала головой. А Антоля уставилась в телевизор, в котором дон Хулио которую уже серию упрашивал Сильвию выйти за него, смотрела, слушала и ничего не понимала. Как же так?.. Что же это будет?.. Они ведь с Евкой одинаковые. Одинокие. Они и подругами стали, когда Евка похоронила своего человека и как бы сравнялась с Антолей, им уже нечего было делить. Пусть у Евки дочка, зять, внуки — но ведь далеко,

в городе, приезжают редко…

И разве плохо им было? У Евки — корова, у Антоли — лужок. Придет Кузьма, скосит, а они растрясут, высушат, перенесут небольшими ношками Евке в хлев. Молока, сыворотки, сыру, само собой, хватает обеим. Картошку надо садить — Кузьма возьмет коня. Вспашет одной и другой, посадят… Копать надо — Евка сама идет к Антоле, еще и зятя с дочкой ведет, если те подгадают приехать. Выкопают себе и Кузьме помогут. Надо колоть кабана — договорятся, кому раньше, кому позже. Кузьма заколет, разберет, — лучшие куски несут друг дружке, и Кузьме перепадает. А то в какой-нибудь небольшой праздник, когда легкую работу можно делать, надумают пойти к Кузьме, пол помоют. Побелят потолок.

А разве плохо им было «гулять», вот как сейчас? Когда тепло, светло — посидеть на лавочке перед домом, когда темно — кино посмотреть по телевизору… Ту же Насту Кузьмы, когда она еще была жива, обговорить: как она «за своим горя век не знает», «живет, как у Бога за пазухой»…

А потом, когда умерла Наста — «рак съел», — они так же искренне, как обговаривали, и пожалели ее, и поплакали, и обмыли… На поминках, целый день на ногах простояв, наготовили всего, и на девяти днях были, и на сороковинах…

Сама жизнь свела их под старость в такой треугольник: Антоля — Евка — Кузьма. Живите, помогайте друг другу, иначе быть не должно. И вот тебе на! Они сойдутся, а ей, Антоле, как одной? Головой в петлю?..

Антоля встрепенулась:

— И что ж ты надумала?

— Что я ему скажу, молодичка, — у него свои дети, у меня свои, приедут, я своим больше захочу дать, а он своим…

— Иди, молодица! — горячо посоветовала Антоля. — Разве ж ты не знаешь его детей? Они не пьют, не курят, как говорится, боятся дохнуть на человека, разве ж они тебе слово поперек скажут?

— Ой, не знаю, не знаю… А еду не так сваришь? Может, он к чему другому привык, то и думай, как угодить…

— А как ни приготовишь, все лучше, чем он сам.

Евка покраснела и сказала потише:

— Он же мужчина, кто их знает, что у них там на уме… Еще в постель захочет.

— Так и что за конец света, если захочет?

— Отстань! Я уже и забыла, что к чему… Боюсь.

В телевизоре донна Сильвия, застенчиво склонив черную голову, упрямо отвечала дону Хулио, что ей надо все обдумать как следует. Дон Хулио не сдавался.

— Так это вы как, и расписываться будете? — поинтересовалась Антоля. — И с кольцами?

— От не болтай! — рассердилась Евка. — Кольца… Ты ж только молчи, а то я твой язык знаю.

— Тю! Когда я уже там кому что рассказала?

— Про Кузьму я тебе одной, посмеяться.

— А какой тут смех, молодица? Иди!

Возвращалась Антоля домой той же слякотной тьмою. И что за доля такая, думала, век одна, как тычка у дороги, у Евки дети и внуки, у Кузьмы дети и внуки, а все мало… У богатого и петух несется…

С того вечера засели эти слова занозою в голове. Звенят в ушах, как ночной комар, что и не кусает, и не отвяжется, только зудит и зудит, как наваждение какое. Была бы работа какая, и то легче было бы. Но какая работа поздней осенью?