Тревор отстранился, чтобы поглядеть на рисунок. Разумеется, он был далеко не так хорош, как папин Сэмми; линии не были прямыми, черная ретушь напоминала скорее небрежные каракули. Но это был уже и не кружок с пятью точками. В нем сразу можно было узнать Сэмми-Скелета.
Папа узнал его, как только вошел в кухню.
Несколько секунд он стоял, наклонясь над плечом Тревора, и глядел на рисунок. Одна его рука легко лежала. на спине Трева, другая нервно выстукивала по столу — длинные пальцы, такие же длинные и худые, как у Сэмми, под бледной кожей видны голубоватые вены, серебряное обручальное кольцо слишком свободно болтается на безымянном пальце. На мгновение Тревор испугался, что папа отберет рисунок, отберет весь блокнот; он чувствовал себя так, как будто его поймали за чем-то нехорошим.
Но папа только поцеловал Тревора в макушку:
— Ты нарисовал офигенного джанки, дружок, — прошептал он. в рыжеватые волосы Тревора.
А потом молча, будто призрак, ушел с кухни, не взяв пива или воды или еще зачем он туда пришел, оставив своего старшего сына переполненным наполовину гордостью, наполовину — ужасным загадочным стыдом.
Тщательно прорисованные пальцы на левой руке Сэмми расплылись: капля влаги, упавшая на лист, заставила тушь кровить и завиваться. Тревор тронул влажное место, потом поднес палец к губам. Солоно. Слеза.
Папина или его собственная?
Самое плохое случилось на следующей неделе. Как выяснилось, папа все же не просто так сидел в своей маленькой тесной студии. Он наконец закончил рассказ, маленький, всего на страницу длиной, и отослал его в одну из своих изданий. Тревор не помнил, что это было — “Зэп!” или “Свобпресса” или еще какая, — он временами в них путался.
Газета рассказ отвергла. Папа читал письмо вслух глухим, с издевкой, голосом. Решение было трудным, писал редактор, учитывая его репутацию и то, насколько само его имя повышает тиражи. Однако ему, редактору, представляется, что рассказ не дотягивает до уровня предыдущих вещей папы, и он полагает, что публикация его повредит и газете, и папиной карьере.
Это было самое мягкое, что решился сказать редактор, имея в виду “твой комикс просто дерьмо”.
На следующий день папа пешком сходил в город и позвонил издателю “Птичьей страны”. Рассказы к четвертому выпуску запаздывали более чем на год. Папа сказал издателю, что рассказов больше не будет — ни сейчас, ни потом. Потом он повесил трубку и прошел милю через весь город до винного магазина. К тому времени, когда он дошел домой, он уже почал галлоновую бутыль бурбона.
Мама все чаше стала задерживаться в городе после работы — то выпить пару стаканов вина с другими натурщицами, то на чьем-то флэте, чтобы покурить. Папе это не нравилось, он даже отказался курить косяк, который она привезла ему в подарок от своих друзей. Мама сказала, что им бы хотелось познакомиться с ним и детьми, но папа потребовал, чтобы она их сюда не звала.
Однажды Тревор поехал с мамой в Рейли, Он захватил с собой блокнот и сидел в уголке просторной светлой студии, в которой пахло растворителем и угольной пылью. Грациозно обнаженная мама стояла на деревянном подиуме в передней части комнаты, а в перерывах шутила со студентами. Кое-кто из студентов смеялся над ним, таким серьезным, скорчившимся над своим блокнотом. Но смех их замер, когда они увидели, как похожи на самих себя на его рисунках: девушка с волосами-сосульками в старушечьих очках, примостившихся на горбатом носу, точно какое-то орудие пытки; унылоглазый парень, чья клочковатая борода врастала прямо в воротник водолазки, поскольку подбородка у него почти что не было.
Но в тот день Тревор остался, дома. Папа весь вечер сидел в гостиной: развалился в потертом кресле с откидной спинкой (оно продавалось вместе с домом), выстукивал ногами бессмысленное та-та по покоробившимся доскам пола. Проигрыватель он воткнул в сеть и без перебоя проигрывал одну пластинку за другой, все подряд, что попадалось под руку. Сара Воган, “Кантри Джо энд Фиш”, исступленная музыка джаз-бандов двадцатых годов, которая звучала как песни, которые могут сыграть скелеты на собственных костях, — и все это сливалось в протяжный музыкальный крик боли. Лучше всего Тревор помнил — папа как одержимый искал подборку пластинок Чарли Паркера: Птица с Майлсом, Птица на Пятьдесят второй улице, Птица в Птичьей стране. Наконец нашел. Хлопнул на вертушку. И к крыше старого дома взвился саксофон, нашел щели в стенах и вылетел в ночь — величественный восторженный звук, ужасно печальный, но почему-то свободный. Свободный, как птица в Птичьей стране.
Вздернув ко рту бутылку, папа хлебнул бурбон прямо из горлышка. Мгновение спустя он издал протяжное булькающее рыгание. Тревор встал из угла, где сидел, поглядывая, не покажутся ли фары маминой машины, и пошел прочь из комнаты. Ему не хотелось видеть, как папу тошнит. Он уже видел это раньше, и его самого тогда едва не стошнило — не столько от вида тонких нитей выблеванного виски, сколько от беспомощности и стыда отца.
Выходя из гостиной, он нечаянно задел ногой расшатавшуюся деревяшку, и та, застучав, полетела по полу. Пару дней назад папа занимался починкой дома, прибивал гвоздями доску, которая, заворачиваясь от сырости, стала отходить от стены. Длинные серебристые гвозди и тяжелый молоток до сих пор валялись у дверного проема. Тревор начал собирать гвозди, думая, что Диди может наступить на один из них, потом остановился. Диди достаточно умен, чтобы не ходить босиком по дому, где так легко занозить ногу. Может, папе понадобятся гвозди. Может, он закончит починку.
На звук звякающих друг о друга гвоздей папа оторвался от бутылки. Взгляд его сфокусировался на Треворе, пригвоздил его к месту.
— Трев. Что ты дела'шь?
— Собираюсь ложиться спать.
— Эт' хорошо. Я т'те соку дам.
Перед сном мама обычно давала мальчикам фруктовый сок — если в доме имелся сок. Папа встал и спотыкаясь прошел мимо Тревора в