поворота в сотне метров от нас показался пологий остров, заросший ивняком, из которого торчали на длинных шеях несколько гусиных голов. Гуси погагатывали, но не тревожно: то ли не видели нас, то ли не подозревали, что к ним приближается опасность.

Я осторожно выправил байдарку на струю, и мы подошли к ним, не шевеля веслами... Медведь, как во сне, медленно приподнял ружье к плечу и выстрелил, почти не целясь, метров с тридцати. Гуси истошно загоготали, с шумом взметнулись в небо, и вся стая стремительно рванула над рекой вниз по течению... Мой незадачливый стрелок уронил голову на плечо и опять зашелся в приступе кашля.

“Господи! Так промахнуться... Да он же болен!” — дошло до меня... Я подогнал байдарку к отмели, выскочил на песок, наклонился к Медведю... Он сидел в лодке с полузакрытыми глазами...

— Волчок! Ты прости меня за промах, в глазах все двоится...

Я приложил руку к его лбу и почувствовал, что у него жар.

— Волчок! Ты не знаешь, что я хроник. У меня каждый год воспаление легких...

Я похолодел от страха: вся наша аптечка осталась в вертолете у Колюна с Виташей! До ребят плыть еще двое суток... Ночевать в палатке с ним нельзя. Ночью заморозки. Надо без привала добраться до рыбацкой избы, что на полпути между нами... К теплу, к железной печке... Не медля!

Несколько часов подряд я греб, не жалея рук, выправлял лодку на стремнину, проносился на поворотах, отчаянно отворачивал от мощных бурунов, вздымавшихся над валунами, с замиранием сердца бросал лодку на желтогривые гребни рокочущих сливов и шептал про себя: Господи, пронеси! Лишь бы не опрокинуться, лишь бы не зачерпнуть воды, лишь бы не разорвать днище!.. Два-три раза в течение дня я приставал к берегу, быстро заваривал крепкий чай, восстанавливал силы, поил из кружки Медведя, который уже начинал бредить от жара. Я не вытаскивал Мишука из лодки, понимая, как трудно будет его, едва стоящего на ногах, упаковывать обратно в утепленное, тесное байдарочное логово...

Наконец-то после очередного поворота река плавно вошла в пологие берега, заросшие чистым ленточным бором. Значит, до избы осталось полтора-два часа хода. А тут еще рябчики засвистели. “Хорошо бы бульон из рябчика больному Медведю сварить”, — подумал я, подтянул к себе поближе “тулку” и стал вглядываться в древесные кроны. Ну да, во-он сидит, посвистывает. Надо стрелять с воды, чтобы времени не тратить, да и лодку рябчики подпускают близко! Но они свистели по правому борту, потому стрелять пришлось с правого плеча, с одной руки. Я дважды промазал, но на третий раз все-таки сшиб с ветки краснобрового красавца с хохолком.

Через час мы причалили к тропе, ведущей в избу. Я вытащил Медведя из байдарки, довел его, шатающегося на ватных ногах, в избу, расстелил спальник на железной армейской кровати, затолкал в жерло железной печки бересту и сухих полешек, чиркнул спичкой... Пламя осветило темное нутро избы, дощатый стол, две табуретки, почерневшее, осунувшееся лицо моего спутника, похожего ликом на распятого Христа с картины Эль Греко. Из его груди и гортани вырывались клокочущие и хриплые звуки. “Да он же и помереть может, Господи! — дошло до меня. — Надо скорее рябчика варить!”

Я вышел на улицу, наломал хворосту, надрал бересты, но падающий из низкой тучи мокрый снег никак не позволял мне разжечь хороший костер. Я огляделся в поисках дров посуше, увидел крепкий лиственный чурбак, поставил его на удобное место, взял в руки топор, загадал: “Расколю с одного удара — выживет!” Чурбак со скрежетом располовинился, но не до конца, и лишь когда я вытащил топорище из древесины, обе половинки повалились по сторонам. То ли расколол, то ли нет? Но на душе стало скверно.

Ощипать, опалить, разрезать на куски рябчика, почистить хариусов, насадить на рожны вокруг огня — все это заняло у меня минут пять. Когда я вошел в избу, в ней было, как в бане, раскаленная докрасна печка гудела. Медведь от жары распахнул спальник и лежал весь взмокший, волосы прилипли ко лбу, рубаха на груди темнела пятнами пота.

— Волчок, — пробормотал он. — Очень жарко. Сними с меня мокрую рубаху! — Я вытащил из рюкзака полотенце, вытер ему лицо и грудь, переодел болящего в сухое, принес в избу кастрюлю с рябчиками, печеного хариуса, чай с брусничным листом... Но Медведь вяло проглотил две-три ложки бульона, полкружки чая, откинулся на спальник.

— Волченька! Не хочу... — И погрузился в забытье, прерываемое приступами кашля.

Я вышел перекурить под легкий снегопад и вдруг заметил на тропе затоптанное птичье тельце... То ли чирок, то ли кукша, сбитая, видимо, каким-то дурашливым охотником, ночевавшим в избе незадолго до нас... Я снова вернулся в избу... Мишка тяжело дышал. Я в очередной раз стащил с него мокрую — хоть выжимай! — рубаху, повесил ее возле печки сушиться, поглядел на его черные впавшие подглазья.

“Не может быть, чтобы в избе, где часто бывают браконьеры из Архангельска и Мезени, не было каких-нибудь таблеток!”. Я обшарил кладовку, все подоконники, облазил на четвереньках полы, перетряс мешочки с лавровым листом, спичками, солью, висевшие на гвоздях по стенам. Ничего. Печка быстро прогорала, и я то и дело выбегал на волю, обламывал корни у вывороченных бурей сосен, рубал топором сучья, переодевал Медведя, вливал ему в рот чай, который тут же выходил потом, и рисовал в своем воспаленном воображении всяческие ужасные картины. Как он умрет у меня без лекарств от воспаления легких. Будучи сыном врача, я это знал. Как я уложу его отяжелевшее остывшее тело в байдарку и поплыву к ребятам. Как мы бросимся в путь к морю, в деревню — а это еще сутки! (Хорошо, что стоят холода!) Как дозвонимся до Архангельска, нам вышлют санитарный вертолет, а потом — в дорогу с телом до Москвы, где нас встретит его жена Таня по прозвищу Поросенок и с выплаканными глазами спросит меня: “Волк! Как все случилось? Почему ты не спас Сережу? Сережа ведь так тебя любил!” А что я скажу в ответ? Что я его любил тоже? После всех этих и других фантастических, но вполне возможных картин я выскакивал на воздух, глядел на мокрого дохлого чирка, выкуривал сигарету, возвращался к Медведю — и все шло по кругу: переодевал, поил, прикладывал ладонь ко лбу и проклинал себя за легкомыслие: аптечку забыл в вертолете, устроил ночлег на промерзшей земле. Да и вообще не того напарника себе выбрал... Все это продолжалось до утра, пока от усталости я не рухнул на свою кровать и не вырубился.

И приснился мне вещий сон.

Как будто мы с Сережей Козловым приехали в мою родную Калугу и прогуливаемся по Пушкинской улице, идем от Загородного сада к бывшей Одигитриевой церкви, давно уже превращенной в общежитие, проходим мимо дома моего покойного