звучавшим бравурным свистом. – И ладно.

Он не обращался непосредственно к Петру Ивановичу, но тот счел необходимым возразить странному молодому человеку.

– Почему же сдыхает? Природа увядает. И происходит это всегда с великим достоинством.

– Только дерево, умирая, благоухает, – процитировал молодой человек.

– Да, это так, – не нашелся, что ответить еще, Петр Иванович.

– Бред собачий, – уверенно произнес молодой человек.

– Отчего же бред? – спросил Петр Иванович и чуть было не вздрогнул еще раз, встретившись с глазами незнакомца.

Да только незнакомца ли? Ведь и в первый раз он вздрогнул не от того, что вопрос прозвучал внезапно. Нет. Голос был знаком. Удивительно знаком. Но среди приятелей Петра Ивановича, голоса которых врезались бы ему в память, таких молодых не было. Друзья старели вместе с ним. И еще этот взгляд, гнетущий, тяжелый, подавляющий, так не идущий к элегантному виду самого незнакомца. Нет, не незнакомца… Отгадка была где-то уже совсем рядом. Несомненно, что и тот узнал его, или делал попытки вспомнить, где же они встречались. Причем, не случайно, не мельком, а часто, запоминающе.

– Постойте-ка! – воскликнул молодой человек. – Уж не Ветругин ли ваша фамилия?

– Ветругин, – подтвердил Петр Иванович и что-то оборвалось в его сердце. Он вспомнил. Вернее, не вспомнил, потому что он никогда не знал этого молодого человека, он знал его отца. Давно, лет двадцать назад. И радости ни от этого знакомства, ни от этой встречи не было. – А вы Расковцев…

– Расковцев, Расковцев, – подтвердил молодой человек.

– Удивительно, – пробормотал Петр Иванович.

– Это уж точно. Удивительно, как вы похожи на своего сына. Мы с ним одно время были хорошо знакомы, учились в Университете.

– У меня нет сына, – сказал Петр Иванович.

– Как же! – воскликнул Расковцев. – Петька. Мы же с ним в одной группе учились. Вы же Ветругин? Иван… э-э… Отчество ваше не помню. Вернее, и не знал никогда.

– Петька… Петр Иванович – это я и есть, – сказал Ветругин.

– Но ведь не может же быть, чтобы и фамилия совпадала, и лицо. Согласитесь… Да ведь и вам моя фамилия знакома!

– Извините, – пробормотал Ветругин, – мне нужно идти. – Но даже не сделал попытки встать. Уйти было необходимо и в то же время никак нельзя. А в чем тут дело, он еще не понимал. Двадцать лет, вдруг дошло до него. Двадцать лет! – пораженно воскликнул он. – Вы говорите, что учились с неким Ветругиным в Университете. Где же это было?

– Здесь, в Усть-Манске. И действительно лет двадцать назад.

– Это я двадцать лет назад учился в Университете, – твердо сказал Петр Иванович.

– Вы?! – расхохотался молодой человек. – Вы… вы двадцать лет назад учились в Университете?! – Он задыхался от смеха. – Но ведь на очное отделение принимают до тридцати пяти, а вам двадцать лет назад было уже, наверное, за сорок. Вы что-то путаете, папаша!

Сердце у Петра Ивановича сдавило безжалостно и больно. Уйти, скорее уйти. Но мысль, зарождавшаяся, еще не оформившаяся даже в догадку, удержала его.

– Мне тогда было двадцать, – просто сказал он.

– Двадцать?! – удивился молодой человек. – Двадцать… Что же это получается? Выходит, что это я с тобой учился!

– Евгений, – не то спросил, не то сказал утвердительно Петр Иванович.

– Петька! – вскричал молодой человек. – Петька! Ну ты сдал, сдал… Куришь, пьешь, прожигаешь жизнь? Спортом не занимаешься?

– Женька, – тихо сказал Ветругин. – А мне показалось, что ты – это твой сын.

– Сын, сын, есть и сын, – подтвердил Расковцев. – Пьет, негодяй. На себя непохож. Восемнадцать лет, а уже развалина.

– Отчего же так? – искренне огорчился Петр Иванович.

– Я, видишь ли, тому причиной. Бред собачий! Во взглядах на окружающий нас дерьмовый мир мы расходимся. Поэтому, живя со мной в одной квартире, он не пить не может. А пусть уходит!

– Как же это так? В восемнадцать лет…

– И ушел ведь уже, негодяй. На глаза не показывается. Пить, говорят, бросил. Передавали мне его высшую мечту: никогда не встречаться с отцом. Вот ведь воспитала школа! Семья, скажешь, куда смотрела? А туда и смотрела! Ленка-то… Помнишь Ленку?

– Нет, – едва слышно ответил Петр Иванович.

– Ну, да она появлялась у нас в общежитии… Не помнишь, что ли? Склероз? С биолого-почвенного. Хохотунья была…

– Хохотунью помню…

– Женились мы. Через пять лет умерла. И никакой болезни не нашли. Медицина! Сам не будешь здоров, врачи не вылечат!

Петр Иванович пристально взглянул на Расковцева. Да… Женьке врачи не нужны. Это уж точно. Молод и вызывающе здоров. Расковцев перехватил взгляд. Что-то на мгновение смешалось в нем, какой-то импульс неуверенности выдали его глаза. Но он тотчас же овладел собой и долго не отводил своего тяжелого взгляда. Петру Ивановичу стало страшно. И уже чувствовал он, как сникает, надламывается, стареет, словно время неудержимо понеслось вскачь.

– Ты чего, Петька, – не выдержал Расковцев. – Ты это… Врачи не вылечат, если сам не будешь здоров.

Петр Иванович молчал.

– Странный у тебя взгляд, – все же смешался Расковцев, – словно любишь ты меня всей душой, словно силу мне какую отдаешь. Да ведь только мне ничего от тебя не надо. Я и без тебя силен. Я, если хочешь знать, и не болею даже никогда. Я себя держу в норме. Да что с тобой, Петька?!

– Значит, умерла Елена? – только и спросил Ветругин.

– Умерла… Ну и что? Все умрем. Что из-за этого страдать-то? Ты вот помнишь нашу группу? Степаненко, например, помнишь? Мы с ним в Марграде на одной площадке жили. Вселился в квартиру, был человек как человек. И за год его скрутило. Я к нему уж и почаще заходил. В шахматы, поговорить… Поддержать хотел. Не помогло.

– Не помогло, значит? – переспросил Петр Иванович. Он уже не смотрел в глаза Расковцеву, глядел мимо его лица, так, рассеянно, ни на чем сознательно не останавливаясь, но видел многое. Все тот же гордо увядающий лес, незнакомых, но очень симпатичных ему людей, свет в их настроении, легкость движений, понятное дружелюбие. Или не видел, а чувствовал? И даже не чувствовал, а хотел, чтобы так и было в этот чудесный и чуть было не испорченный осенний день. Но он чувствовал и другое. Стон деревьев за спиной, раздраженный разговор, слов которого невозможно было разобрать, крик заходящегося в плаче ребенка. И туда, за его спину смотрел Расковцев.

– Не помогло, – донеслось до Петра Ивановича. – Слизняки, моралисты! Жизнь в силе, а они ее хотят лаской взять. Разговоры, дебаты, дискуссии, любовь, дружба до гроба, каждый человек – Человек. – Расковцев сделал на последнем слове ударение. – Чушь