Александр Исаевич Солженицын Радиоинтервью компании Би-Би-Си

(Интервью ведёт И. И. Сапиэт)

Кавендиш, февраль 1979

Александр Исаевич, со времени вашей высылки прошло 5 лет — с точки зрения истории срок небольшой, но для писателя, столь тесно связанного с судьбами России, это уже мучительно долго. В 1967 году на заседании Секретариата Союза писателей вы сказали — цитирую: "Под моими подошвами всю мою жизнь — земля отечества, только её боль я слышу, только о ней пишу." Теперь, когда вы оторваны от этой земли, не отошла ли эта боль в прошлое, не стала ли она чужой?

Осталось всё так, как если бы меня и не высылали. Вся моя жизнь, и работа, и направление — те же.

В вашей книге "Бодался телёнок с дубом" вы говорите о моментах, когда вы мечтали уехать на годы в глушь и "меж поля, неба, леса, лошадей — да писать роман неторопливо". Насколько эта мечта теперь близка?

Вот "неторопливо" уже в моей жизни наверно никогда не получится, потому что я от задачи своей отстаю, а знаю, что она нужна. Всё поколение наше отстало от задачи. А в остальном — что-то похожее создалось. Внешне покойная жизнь, не надо конспирации, пряток, рассредоточения бумаг, — в голове одна работа. К тому же доступны и все исторические материалы , которые раньше так трудно было доставать.

Говорят, что вы совершенно отошли от действительности, что вы живёте чуть ли не жизнью отшельника. Что же вам лично дал Запад? Свободу или новые узы?

От сегодняшней действительности не очень-то отойдёшь, потому что она жжёт, со всех сторон припекает. Как вы знаете, я немало поездил по странам, выступал, — но просто от страсти: не могу спокойно смотреть, как они сдают весь мир и самих себя. А в общем — это не моя задача, в нашей стране дела ждут. Для работы же над моей темой Запад, да, не может мне дать питающих впечатлений. Вот если б я сейчас жил на родине да мог бы передвигаться без преследования, без надзора (как почти никогда не бывало), — я, конечно, жил бы не так, как сейчас, я много бы ездил! Там — каждое место, каждый говор, каждая встреча — это толчок и помощь замыслу. А здесь — только отвлечение ненужное, на которое уже нет лет. К счастью, я в своё время очень много ходил по… вот положение, трёхмиллионный город, а названия не имеет. Говорить "Ленинград" — уже стыдно. К императору Петру я тоже почтения не имею, — да город был назван не по императору, по апостолу… Но уже и к "Санкт-Питербурху", по-голландски, пути не будет… А "Питером", как сейчас выходят из положения, все большевики его называли. Я б его назвал Нeвгородом. Это в духе русского языка — Невгород, Новгород… Да, так вот, два месяца я пешком исхаживал весь город, изучал все места. А Февральская революция, она почти вся происходит в Петрограде, — и теперь я с закрытыми глазами любой уголок города отлично вижу, это здорово помогает. Ну, и карта старая есть, и много снимков.

Десять лет назад, в письме в редакцию "Литературной газеты", вы писали, что ваша единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России. Что же может эта читающая Россия ждать от вас теперь, когда вы вот уже 5 лет на чужбине? Что эти последние годы дали вам? Что вы пишете и в чём вы видите смысл вашей работы?

Моя работа, Иван Иванович, началась — 42 года назад, в 36-м году, я только кончил школу. Тогда мне представлялось так: надо описать и объяснить — Октябрьскую революцию и гражданскую войну. А начать — всё показывало — с 14-го года. И я избрал Самсоновскую катастрофу. Но думал как-нибудь скорей всё это пройти, ближе к Октябрю. Впрочем, я и тогда уже заметил, что в самом 17-м году будет несколько Узлов, это такой год, где каждый месяц — новая эпоха. Но навалилось сопротивление многих лет — война, тюрьма, ссылка, болезнь, потом все виды государственной травли, борьба, на которую я был вынужден, и — другие книги, обо всей этой жизни. И "Август Четырнадцатого" разросся в два тома, и "Октябрь Шестнадцатого" в два — и так я сильно, сильно опоздал. Только с переездом в Америку, три года назад, я серьёзно взялся за Февральскую революцию.

Но вник я в Февральскую революцию — и всё мне переосветилось. Я-то рвался к Октябрьской, Февраль казался только по дороге, — а тут я понял, что несчастный опыт Февраля, вот его осознание — это и есть самое нужное сейчас нашему народу. Именно опыта Февраля мы — не поняли, забыли и во внимание его не принимаем.

Тут — клубок легенд. Вся наша новейшая история представлена нам выдумками да легендами, — конечно, пристрастными, не случайными.

Легенда, что царь вёл с немцами переговоры о сепаратном мире, никогда ни малейших. Николай II потому и потерял трон, что был слишком верен Англии и Франции, слишком верен этой бессмысленной войне, которая России не была нужна ни на волос. Он именно дал увлечь себя тому воинственному безумию, которое владело либеральными кругами. А либеральные круги очень стремились выручить западных союзников жизнями русских крестьян. Боялись получить плохую оценку у союзников.

Потом — легенда, что в Феврале был избран Совет рабочих депутатов. Совет, больше 1000 человек, значения не имел, принимать практически решений не мог, а всё повёл узкий Исполнительный Комитет — а туда верхушка избрала сама себя. Второстепенные затруханные партийные социалисты — сами себя избрали и повели Россию в пропасть.

Потом — само Временное правительство, легендарное навыворот. Это были те самые либеральные деятели, которые годами кричали, что они — доверенные люди России, и несравненно умны, и всё знают, как вести Россию, и, конечно, будут лучше царских министров, — а оказались паноптикумом безвольных бездарностей, и быстро всё спустили, к большевицкому концу.

Да разобраться: они не только упустили власть — они её и взять-то не смогли. Временное правительство существовало, математически выражаясь, минус 2 дня: то есть оно полностью лишилось власти за 2 дня до своего создания.

Да и сам Февраль-то был делом двух столиц. И вся крестьянская страна, и вся Действующая армия с недоумением узнали об уже готовом перевороте.

Потом: никогда не было никакого корниловского мятежа, всё это — ложь и истерика Керенского, он сочинил весь кризис. Сам вызвал фронтовые войска в Петроград, но из боязни левых отрёкся от этих войск по пути и изобразил мятежом. То-то и Корнилов никуда не бежал, и Крымов доверчиво пришёл к Керенскому на свою смерть. Мятежа — никакого не было, но этой истерикой Керенский и утвердил окончательно большевиков.

Но, Александр Исаевич, ведь всё наше понятие об истории России — по крайней мере на Западе — построено на предпосылке, что Февральская революция была явлением