до их встречи.

Косвенно Ищенко был виновен в гибели патриотов, потому что, боясь за свою шкуру, никого не предупредил. Потом сообразил, что его самого могут обвинить в предательстве. Во всяком случае, наверняка зададут вопрос: «Как вам удалось уцелеть?» Всю жизнь он боялся этого вопроса.

Осталось неясным, зачем Ищенко понадобилось надевать пиджак Пухальского. Может быть, его знобило? Но у него был свой пиджак, правда довольно похожий на пиджак Пухальского, — возможно, он перепутал их в спешке, а возвращаться уже не было времени. И второго мы никогда не узнаем. Почему он приехал сюда? Сентиментальность пожилого человека: потянуло в знакомые места? Надеялся, что никого из тех, кто знал его по полицейскому управлению и партизанскому отряду, не осталось в живых?.. Ответить на это мог бы только он сам.

Всю свою жизнь он провел как бы в проходном дворе. Все было для него временным, потому что постоянным было чувство страха. Детей ни в первом, ни во втором браке у него не было. «Он боялся иметь их, — сказала Клавдия Ищенко. — Теперь я понимаю почему…» По иронии судьбы Ищенко погиб как жил: в проходном дворе. Кривом и пустынном. Он верил в Бога, в рай и ад. Наверное, он надеялся, что платный осведомитель Кентавр будет гореть в аду.

До самолета оставалось два часа, и мне захотелось выпить: я же не монах. Это можно было бы сделать со многими. С Войтиным, который уже вышел из больницы. С Раей Быстрицкой и Семеном. С осторожным и не очень-то счастливым Генрихом Осиповичем Бушем. С начальником горотдела Валдманисом… Но я взял две бутылки «Напареули» и четыреста граммов любительской колбасы — совсем она не подходила к этому вину, но больше ничего в продмаге за углом не было — и отправился к директору гостиницы — в комнату с надписью «Служебная». Я чувствовал себя виноватым перед ним, потому что подозревал и его, хотя у меня не было для этого никаких оснований. Но я нервничал и не мог объяснить себе некоторых его поступков.

— Дела идут, контора пишет, — приветствовал меня Иван Сергеевич. — А студенты гуляют.

Мы выпили и обстоятельно поговорили о трудностях работы в гостинице, о ремонте, о жаре, которая стоит вот уже две недели.

— Вы здорово немецкий знаете, — сказал я. — Вы меня тогда просто ошарашили.

— Я, дружок, в плену был. С начала войны. Попал в окружение под Киевом… Освободили в Штутгофе. Я очень много говорю, ты не думай, что я болтун, это после лагеря у меня, вроде травмы какой… — и он вдруг улыбнулся виноватой, тревожной какой-то и очень подкупающей улыбкой. — Да, ты меня извини, я тебя в гости не позвал. Ну, когда мы на улице встретились, в воскресенье. Я, понимаешь, в баньку торопился. Взял мочалку, мыло там и пошел. В гостинице только душ, ну его к богу! Никакого удовольствия. Я баню люблю…

Потом я поднялся попрощаться с Быстрицкой.

— Я-то думала, вы сильный человек, — разочарованно сказала она. — А вы уезжаете, не добившись своего. Вы же в море хотели, матросом.

— Не получилось, Раечка. Долго ждать визы, каникулы кончатся… А насчет «сильного человека» — ищите ближе. По-моему, Семен стоящий парень. Только с ним надо быть честной.

— Да-а? А «Холстомер» мне ужас как понравился. Я даже ревела, когда читала… Ах, вы же не знаете потрясающей новости: убийцу поймали!

— Какого убийцу? — спросил я.

— Ну вот! Который Ищенко убил! Вы еще хотели все разгадать, только у вас и это не получилось, — уколола она.

Следователь в ходе допроса спросил Кентавра: «Вы встретились с Ищенко первый раз третьего числа?» — «Да». — «Расскажите подробнее». — «Мы столкнулись на площади у автобуса, я только что вылез из кабины, и одновременно узнали друг друга. Он понял, что я работаю шофером на этой линии. Мне стало ясно, что он донесет на меня. Но не сразу. Он трус, боится прошлого, будет раздумывать. Мне пора было ехать обратно. Я сказал, что мы должны встретиться и все обсудить. Как люди, а не как твари неразумные. Сказал, что давно хочу признаться, пороху не хватает… Потом я не спал ночью, все боялся: он настучит на меня раньше, чем…» — «Почему вы назначили для встречи площадь, а не какое-нибудь более укромное место?» — «Он… боялся», — глухо ответил Кентавр. «Вы встретили его в проходном дворе?» — «Да. Я помнил, что до войны он жил здесь. Значит, пойдет через проходной. Так все местные ходят, если из центра. В одиннадцать часов уже жарко. Город пустеет. Я рассчитывал на это… Но поймите, гражданин следователь, что мне оставалось делать? Я после войны стал другим. Все понял. Я крови больше не хотел, я ушел от всей этой политики. Я стал честным человеком. Я хотел все забыть, поймите…» Когда в проходном дворе реконструировались детали убийства, Малин-Кентавр всхлипнул. «Нервы сдают», — объяснил он и провел ладонью по глазам и небритой щеке. Он был страшен.

— Но ведь поймали же его, — сказал я Быстрицкой.

— Знаете, я была в милиции.

— Ну и как? Не съели?

— Мне здорово влетело, что я не пришла раньше. Но там хорошие ребята. Все поняли по-человечески.

— Я же вам говорил: ничего страшного нет.

Потом я поехал на аэродром.

Я чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды, когда поднимался по трапу, хотя было утро, а я был выбрит, и на мне была свежая рубашка. Я поднимал ноги медленно, даже слегка шаркал подошвами о пупырчатые ступени. В руке я держал старенький «студенческий» чемодан, и меня никто не провожал, я сам просил, это было хорошо, потому что никого я не хотел сейчас видеть и мне было бы трудно поддерживать самый незначительный разговор. Я разрешил себе расслабиться. Я перестал быть студентом Вараксиным, я даже не был сейчас старшим лейтенантом госбезопасности Бучинскасом, а просто тридцатилетним мужчиной, который сработал трудное дело, ну вроде как построил дом, и ничего больше теперь не хочет, как отдохнуть. По трапу я поднимался один.

Несколько пассажиров еще только лениво брели через летное поле, поросшее травой, поэтому я остановился на верхней площадке трапа и огляделся. Крыша домика аэровокзала — двухэтажного, с балкончиком и двумя пожарными лестницами по бокам — мокро блестела. «Вот дождь прошел», — подумал я. Обычная для нашей республики погода: дождь, через полчаса жара, потом ливень и снова — солнце и чистое небо. Вдали тянулся город, в котором я провел семь дней. Четыре дня, а потом еще три, пока все до конца не было выяснено.

Я вдохнул полной грудью сырой воздух и, пригнувшись, шагнул в низкий проем двери самолета.