могли наговориться. Далеко за полночь Александр Степанович встал, протянул крепкую ладонь.
— Будь, дружище! До встречи в Зурбагане. Я напишу…
И он ушёл, ещё раз осветив мою времянку по-детски смущённой улыбкой.
На следующий день пришёл мой черёд уезжать. Рукопись я свернул в трубку, превратив её в подобие подзорной трубы. Раковину бросил в сумку. Оставалось попрощаться с морем.
Оно дышало свежестью и лениво играло лентой прибоя. В сторону Феодосии прошли два прогулочных корабля. На их палубах звенели музыка и смех, в толпе отдыхающих вспыхнуло чьё-то белое платье. Пароходики прошумели мимо меня, словно чужие свадьбы. Море было таким же, как и в день приезда. Что-то говорило и говорило, не задумываясь — слушают ли его. То же самое оно нашёптывало и когда мы гуляли здесь втроём, и год назад, и во времена Грина. Да… Я не успел понять его речи. Но всё же благодаря морю я понял: у каждого из нас есть своё Спасение, оправдание собственного бытия. Разным оно может быть — Спасение. И имён у него миллион. Будь то любовь, работа по душе или вовремя услышанная сказка…
Три дня назад Ирина (она же Ирис) уехала с матерью в Днепропетровск. Александра Сергеевича Галсова (в нашей игре он был Грином) вызвали телеграммой в Москву. Там он выступил на пленуме Союза писателей и высказал, на мой взгляд, очень ценную мысль о том, что надо развивать традиции романтизма, пробуждать в сердцах читателей возвышенные мысли и чувства. Сказка, которой мы с общего согласия жили в дни отпуска, закончилась, и я тоже уехал домой.
Среди старых газет, которых насобиралась в почтовом ящике целая кипа, оказалось письмо. Конверт был узкий и плотный. Словом, необычный. Я тут же, на лестнице, хотел открыть его, но передумал. Я даже дыхание затаил перед тем как взглянуть на обратную сторону конверта. А вдруг?! Ну, а вдруг там стоит фиолетовый чернильный штемпель с коротким, будто всплеск волны, названием — Зурбаган?