В начале их совместной брачной жизни Павлу Ивановичу казалось порою, что он обладает какой-то самостоятельностью. Идёт куда хочет и когда хочет. Однако теперь к тем немногим дням, которые он проводил на берегу, можно было отнести излюбленное выражение боцмана:
— Жена, Павел Иваныч, это, скажу я, вроде Северного моря. Волны будто бы и нету, а всё бьёт, любит не отпускает.
И ещё добавлял боцман:
— У нас жёны дома посиживают, нас дожидаются, а глядишь, кабальеро (он подразумевал под этим словом испанцев и португальцев) даже корабли женскими именами крестят: Санта-Мария, Санта-Евгения, Санта-Элиза. Не прожить им без женщин.
Думая о Кире, Павел Иванович не удивлялся, когда молодые моряки приходили просить его:
— Отпустите меня на берег, уйдёт ведь она к другому. Знаю я женскую натуру.
Он понимал это нетерпение молодых, но сделать ничего не мог.
Кое-кто высказывался по-иному:
— Да ты только пройдись по главной улице — сразу баба отыщется. А разговор у неё один: «Будешь зарабатывать триста — айда в загс, а двести — маловато!»
Таких женщин Павел Иванович не понимал и пугался, если где-то в тайнике души проскальзывала невольная попытка сравнить их с Кирой.
Абсурд! Нет, лучше не проводить таких сравнений. Он был убеждённым приверженцем чистой, неотступной любви, с первого взгляда.
Именно так — с первого взгляда полюбил он свою Киру. Он любил её всё то время, в течение которого продавщица газет превратилась в жену начальника экспедиции. Он видел в ней всё ту же девушку в синей юбке, а сам себе по-прежнему казался молодым, белокурым, застенчивым, поразившимся собственной смелости.
— Да стоит ли придавать такое значение злосчастной радиограмме, — .укорял себя Павел Иванович. — Ну ладно, я вижу в словах жены лишь взбалмошность и каприз, а может быть, в её понимании это и есть настоящая любовь.
Испытывая приливы счастья, он думал о первой ночи, когда они встретились. Он стыдился, когда вспоминал о своей смелости с хмельной головы, он думал о Кире, когда та носила первого ребёнка, — счастливой, а временами задумчивой; он вспоминал, какой она была в трудном, сорок пятом году в Сибири.
А дальше! Дальше думать не надо. Всё в порядке, всё.
Да так ли? Поразмысли — можно ли видеть в жизни лишь то, что нравится, а от всего другого отмахиваться?
Бывало, корабль только-только вернётся из плавания, ещё всюду навалены рыболовные снасти, а Кира уже на палубе около мужа. А теперь… Ведь если она осталась прежней, хорошей, так почему перестала приходить в гавань, почему сказалась больной в день, когда рыбаки праздновали Первое мая, и не была на торжестве, куда пригласили Павла Ивановича? Почему, наконец, ей неприятен тот Анин парнишка воспитанник детдома? Неужели она досадует, видя у себя в шикарной квартире шинельку с чёрными металлическими пуговицами и следами извёстки? Или веснушки его не по вкусу?
Павел Иванович впервые ощутил, как нечто тягостное и томительное, тревожившее временами одно лишь сердце, теперь охватило всё его существо. Ему стало больно от горького сознания, что иссякла в нём светлая тоска по счастью, тоска, без которой так трудно людям на море.
Павел Иванович взял, радиограмму, изорвал её в клочья. И казалось ему — пальцы рвут не сложенный вдвое бумажный листок, а исполинское панно, которое непонятно почему возникало в его воображении. На этом панно видел он завершение летнего рейса. Пять лет назад: Кира загорелая, оживлённая, с открытыми плечами, словно изваянными искусным скульптором, с огромным букетом цветов, прижатым к груди.
С болью и гневом он отмахнулся от этих воспоминаний.
Потом он позвонил Ольшевскому:
— Толя, вызови 41-46, тех самых фокусников. Да, да, капитана и альпиниста — обоих.
У загорелого и бородатого парня были большие неловкие руки.
Павел Иванович чуть ли не испугался, увидев его.
— Садитесь!
Парень сел на табурет у двери, шапку положил на колени.
Павел Иванович ходил по каюте из угла в угол.
Остановился возле иллюминатора, спиной к парню.
— Жена есть? — спросил Павел Иванович без всяких вступительных слов.
— Нет… Холост.
— А невеста? — При этом он повернулся лицом к рыбаку. — Невеста, спрашиваю, есть?
— Есть. В деревне живёт.
— Работает?
— Да.
— И это вы плясали на айсберге?
— Я.
Парень чуть смутился, Павел Иванович оставался серьёзным, сдержанным.
— У вас вода, что ли, кончилась?
— Нет.
— Так чего же?
— Танкеры плохую воду привозят. Безвкусную.
— И поэтому забираете с айсберга?
— Да.
— А кто в ответе будет?
— За что?
— А рухни айсберг, тогда как? — зло спросил Павел Иванович.
— С чего бы ему рушиться?
— У всех айсбергов один конец. А с кого на берегу спросят, если вы трупом ляжете, а корабль на дне будет?
Парень, у которого начальник даже имени не спросил, умолк. Как-никак, перед ним сам начальник экспедиции!
Павел Иванович продолжал ходить из угла в угол, останавливаясь порой у иллюминатора, через который виднелся край айсберга и синел кусочек моря.
— Вы первыми отправились на лёд за водой. А вслед за вами и все другие потянутся. Сейчас была одна возможность, а тогда будет сотня таких возможностей. Вы там, наверху, размахиваете руками и на солнце глядите, а не знаете, что айсберги иной раз от одной лишь судовой сирены, от звука опрокидываются. Я отвечаю не только за вас. Вы слышите, молодой человек, я, чёрт возьми, и перед жёнами вашими и перед невестами ответственность несу. Мне положено всех участников экспедиции доставить живыми и здоровыми. По-вашему, это шутка: почти целый час смотреть на ваши выходки? Сами видите — волосы у меня от этого седеют.
Шагая из угла в угол, он говорил бы дольше, но случайно глянул в зеркало, увидел своё побагровевшее лицо, которое заставило его успокоиться.
— Что загрустил? Бить не собираюсь… можешь идти… Нет, постой — невеста твоя работает?
— В колхозе.
— Не лодырничает?
— Откуда я