когда в него звонили, его могучий голос разлетался на двадцать верст вокруг. Заслышав его, люди крестились и что–то тихо шептали, а Лис удивленно пожимал плечами, глядя на них. Ему нравилась церковь, он не боялся ее. Его не пугал ни голос колокола, ни крест на крыше, хотя вообще–то люди думают, что бесы не любят церквей. Иногда Лис пробирался внутрь во время службы, чтобы посмущать прихожан. Совал им в карманы конские яблоки, чихал громко, дергал баб за юбки, подталкивал парней к девкам и сам терся о них. Однажды он рассыпал по полу нюхательный табак, и обедню не дослужили даже до середины — разбежались, чихая и растирая красные глаза. А Лис зацепился за какую–то перекладину наверху и раскачивался там, смеясь и чихая громче всех. Мужики вышли из церкви, шумно высморкались и, махнув рукой, отправились в кабак. Бабы повели ребятишек домой, где растопили самовар, а потом сели пить чай с маленькими кусочками сахара.

По воскресеньям невидимый Лис пробирался на такие чаепития, воровал сахар, с треском грыз его, сидя в углу. Остатки зажимал в потной ладони и относил муравьям в лес. Там он наклонялся над муравейником, обнюхивал его, подрагивая носом, и высыпал сахар, приговаривая:

— А–а, мураши, мураши, футь–футь–футь. Ешьте–ешьте, брюхо тешьте.

Муравьи хватали эти белые глыбы и начинали суматошно носиться с ними по всей горке, не зная, что делать со свалившимся богатством. Бросались расширять входы и затаскивать сахар внутрь. Лис, пофыркивая, наблюдал за ними:

— Футь–футь–футь, мураши.

Последние крохи он закидывал в первый попавшийся улей и, погудев туда, чтобы раздразнить пчел, убегал со всех ног к пруду. За ним летел разъяренный рой, а он только ухал и хохотал. Пробежав незамеченным через всю деревню, он бросался в пруд и плыл на глубину, где на дне, в полумраке, отдыхали русалки. Спящим можно было связать волосы друг с другом, но еще лучше было наловить мелких рыбешек и запустить их водявам под рубашки. Такой переполох начинался!

В церкви вел службы поп. Маленький такой, невидный. Было ему лет около сорока, но до сих пор в нем осталось что–то легкое, беззащитное — то ли в неловкой фигуре, то ли в открытой тонкой шее, то ли в близоруком прищуре. Он носил очки, от которых у него к концу службы слезились глаза. Борода его была небольшой и редковатой. Иные батюшки, глядишь, еще в семинарии с бородищами до пупа похаживают, а у этого только к сорока годам и отросла. Здоровьем он был не то чтобы слаб, но очень за него боялся. И когда его вызывали посреди дождливой ночи в соседнюю деревню причастить умирающего, он долго укутывал горло шарфом и всегда надевал галоши. Потом раскрывал на пороге зонт, садился в телегу и говорил мужику, приехавшему за ним: «Ты бы, братец, как–нибудь побыстрее, что ли, а то…» У него была привычка не договаривать фразы. Мужик, перекрестившись, встряхивал вожжами, а он читал про себя молитву на счастливый путь и, вздыхая, устраивался поудобнее на мокром сене. Еще у него была привычка, идя вдоль стены или забора, постукивать по ним чем–нибудь, хоть зонтиком, хоть рукой, будто ощупывая дорогу. Крестьяне подшучивали над ним за глаза: «Аль ослеп у нас батюшка–то? Как теперь служить будет? Ну да ничего, может, мы когда подскажем, а где, может, сам придумает».

И голоса у него тоже особого не было, разве иногда только, когда распоется, лицо раскраснеется, глаза заблестят, тут и голос прорезается, и весь приход после службы говорит:

— Батюшка–то сегодня ох разошелся. Пел — аж дрожал.

И хотя случалось такое редко, но именно за такие моменты и любил поп свое дело. После таких служб он весь день ходил веселый и чистый, как первый снег. Всем улыбался, за грехи на исповеди особо никого не журил и молился вечером с особыми усердием и любовью.

Поп, тяжело дыша, тащил по ступеням котел с книгами. Этот коридор с лестницей был проделан в стене церкви и вел на крышу. По нему ходили редко: незачем, только если крыша прохудится или купол с крестом вычистить надо. В коридоре кругом были вороха пыли, которые священник задевал широкими рукавами и подолом рясы. Паутина, толстая от набившегося в нее мелкого сора и похожая скорее на водоросли, висела на его голове и плечах. Поп покраснел от натуги, переставляя котел со ступеньки на ступеньку. Он шумно отдувался, поминутно останавливался, опираясь на свою ношу.

— Тух–тух… Тяжело… Спаси, Господи.

Свечки он с собой не взял — обе руки были заняты, — а потому щурил близорукие глаза, немного испуганно вглядываясь в темноту, еле разбавленную редким светом снизу, откуда он пришел. Котел глухо бухал по камням. Звук отдавался от стен и метался по проходу грузной совой. Человек останавливался, робко прислушивался и, убедившись, что за ним никто не идет, шел дальше. Вскоре он забрался на самую крышу, где было совсем темно и душно от нагретой жести. Поп за что–то запнулся и чуть не упал, грохнув котлом об пол.

— Разбился? — раздался озабоченный голос из темноты.

— Ох–ох!.. — еле слышно от испуга вымолвил человек.

Неловко зашарил по карманам в поисках спичек.

— Кто здесь? — только потом сообразил спросить.

Спичка зажглась, осветив сидящего в углу под самой крышей Лиса. Как и человек, он был весь в паутине с пылью, но не был таким испуганным, а, наоборот, улыбался широко, во весь рот. Человек отшатнулся к стене. Бес состроил невинную рожицу.

— Ты что, испугался?

Тот молчал, не в силах произнести ни слова.

— Что ж ты молчишь–то, будто утки язык у тебя съели?

Лис подождал немного, но ответа не последовало. Сокрушенно покачал головой:

— Ну, перекрестись, что ли. Может, полегчает.

Спичка догорела. Поп бросил ее на пол, обжегши руку. Боль привела его в себя. Он последовал совету беса, перекрестился и застыл, прислушиваясь. Лис тоже замер. В коридоре повисла тишина. Ничего не услышав, поп уже решил, что отогнал от себя нечисть, и повеселел.

— Помогло? — раздался заботливый шепот «нечисти».

— Ох, — только и смог сказать человек и еще сильнее вжался в стену.

«Это наказание мне за грехи. Знать, Господь испытывает крепость мою в вере. Позволил дьяволу наслать на меня наваждение. Сейчас страсти начнутся», — решил. Он зажмурился и стал читать про себя молитву. Время шло, а страсти все не начинались.

Лис, видевший в темноте, устал от безделья, залез рукой в котел и зашелестел там книгами. Священник заволновался, открыл глаза, но все равно ничего не увидел.

— Тебе чего там надо? Не трогай.

Бес что–то невнятно пробубнил в ответ, шурша страницами.

— Положи на место, тебе говорят.

Спички он выронил и беспокоился в темноте беспомощный. Лис бормотал что–то, вздыхал, наконец положил книги обратно.

— Ничего не понимаю.

— Дураком