Дарием и, когда дерзкий завоеватель будет пойман и привязан к седлу, скифы возвратятся на Борисфен для великих торжеств. К ним готовились: разбивали палатки, сгоняли стада, собирали бурдюки с кобыльим молоком.

Поставили брачную палатку и показали ее Атоссе. В ней ничего не было, кроме ложа, но стены, покрытые материей, привезенной из Ольвии, пестрели вышитыми цветами, поднимавшимися от земли до самого купола. Глядя на эту могилу своего счастья, она раздумывала: затем ли склоняла Дария на святотатственный поход? Это ли предвидела в Пафосе?

Глубокая горечь жгла ее всякий раз при воспоминании о Пафосе. Так обманывать могут только боги… А это ложе — безрадостное, мучительное, в который раз перед нею? Где же оно, сладкое ложе настоящей любви, никогда не испытанной, ни разу не открывшейся? Молилась, сама не зная кому, чтобы дано было еще раз увидеть того, чей образ впервые предстал ей в пещере пафосского храма.

IV

В одно пасмурное утро с Истра пришла весть о гибели чудесного эллина, принесшего скифам весть о персидском нашествии и разделившего с ними все тягости похода. Народ полюбил его за благородное сердце, за необыкновенный подвиг. Хотели воздать ему небывалые почести и похоронить на Борисфене среди царских могил. Но не успел кончиться день, как по всему становью поднялся плач. На скифов обрушилось новое, еще более тяжкое горе — умер Иданфирс. Смерть ему принесли приближенные в ларце из эбенового дерева, найденного на берегу Истра среди вещей, брошенных Дарием. Царь долго любовался резьбой и украшениями, но когда снял крышку, черная змея подняла голову и укусила его в руку.

«Он упал, как дуб, и от падения его содрогнулась степь», — пели о нем слепые певцы.

Забыты были — радость победы, упоение местью. Люди отказывались до дня похорон пить кобылье молоко и есть мясо. Разговаривали мало, никто не смеялся, а маленьких детей били, чтобы они наполняли становища плачем.

Такого царя еще никогда не хоронила скифская земля. Мы ему воздвигнем холм до небес, чтобы он виден был со всех концов степи.

Приготовления к свадебному торжеству сменились на похоронные. От самых отдаленных становий тянулись скрипучие повозки, а с Истра возвращалось войско, везя с собой тела Иданфирса и Никодема. И пока они, спеленутые, подобно младенцам, качались между двумя скакунами и мчались на берега Борисфена — здесь им готовили могилу.

Вбили в землю кол, привязали аркан и очертили ровный круг. Круг выложили большими белыми камнями. Когда он костяным ожерельем забелел среди равнины, к нему стал стекаться народ и стоял и пел всё время, пока внутри круга копали могилу. Сначала сняли слой черной, жирной земли, от которой рождается вся жизнь и всё счастье степей, потом пошел песок, бурая глина и наконец глина белая. В белой глине покоились все скифские цари и в ней же будет спать Иданфирс со своими конями, женами и рабынями. Рабыни лежали уже в палатках связанные, с заткнутыми ртами, а жены — бледные, вдохновенные — наряжались в лучшие одежды в ожидании торжественного часа.

К Атоссе пришла толпа старейшин и лучших людей. Ее просили почтить скифский народ и лечь с царем в могилу.

— Ты еще не успела стать женой Иданфирса и закон не принуждает тебя умереть с ним вместе, но бывали примеры благочестия и со стороны невест, когда они следовали за умершими женихами. Это еще более почетно. Таких царей, как Иданфирс, не бывало и тебя ждет великая слава. Ты будешь вечно жить в сердцах скифов.

— Мне нельзя умирать, — сказала Атосса.

Она затворилась в своей полутемной брачной палатке и следила, как колебалась степь, вышитая на матерчатых стенах.

Нежной грустью первой влюбленности и первым предчувствием счастья мерцали васильки и колокольчики. Ковыль монотонными колебаниями твердил о суетности всякой любви. Он призывал к долгу, к подвигу, к суровому служению матери-степи. Но всеми лепестками тянулся к солнцу гелиотроп, готовый отдать жизнь за одну улыбку. И так победно было его влечение, что всё обыденное, с мелкой душой — пошлые кашки, сурепки и купавы, жабреи, куколи, кануперы, лютики — весь плебс степной притих и притаился в траве, уступив место алой любви гвоздик и маков, торжеству всепоглощающей страсти пионов.

А за стенами палатки громоздились тучи, придавливая отвислыми животами маленьких серых людей и лошадок к серой оскудевшей земле.

По страшному дрожанью почвы, лязгу железа, крикам и ржанью Атосса узнала о прибытии войска. Оно саранчей село на всю окрестность и старейшины стали торопиться с похоронами, боясь, как бы трава кругом не оказалась съеденной сразу и не начался падеж скота.

Поставили большую черную палатку, отнесли туда священный кремневый нож, каменный топор и веревку. Все знали, что в ней произойдет завтра, но молчали и не показывали вида. Становье притихло. Только из одного шатра неслись крики, песни, завывание костяных дудок. Это пировали верные друзья царя. Завтра им предстояло встать на вечную стражу вокруг могильного холма. Им было всё позволено в их последний день и ни одна скифская женщина или девушка не смела отказать в исполнении их желаний.

V

В тот день, когда стало известно о смерти Иданфирса, Атосса почувствовала, как в груди у нее дрогнуло. Точно глухой, еле слышный удар в туго натянутый барабан. Приближалась разгадка ее жизни. Скоро откроется смысл путей, которыми шла, и станет ясно — заключался ли в них обман или божественное откровение? Чем ближе день похорон, тем неотвязнее роковой звук.

Кто будет тот новый скифский царь, что возьмет ее, дочь Кира, как украшение своего венца? Сколько раз уже бывала она принадлежностью трона и кто только не обладал ею? Но всё забывалось, всё прощалось ради великой минуты, которая должна настать. Царица играла в кости с судьбой. Знала, что выигрыш будет чудом, что костей, меченных ее счастьем, нет. И всё же хотела играть до последнего.

Когда пришли войска, ее охватило беспокойство. Он пришел с ними. Это она знала, и его близость сделалась для нее мучением. Зубы стучали, то ли от внутренней дрожи, то ли от холода. Над притихшим становьем загнанным конем храпел и крутил ветер; в его неистовом фырканьи был смех над ее заброшенностью, над тем, что она — царица мира — попала к диким номадам и томится от любви к грязному, звероподобному скифу.

Весь день было холодно, но к вечеру потеплело и наступило такое затишье, что можно было слышать плач ребенка в далеком становьи. Палатка озарилась. Это раздвинулись тучи на краю степи и в образовавшуюся трещину хлынула желтая, как вино, заря. Где-то щелкал бич, скрипела телега.

Тогда