кричать: «Оплюем Ложе!»

Ложе — это было имя префекта полиции. И образовалась огромная процессия, направляющаяся к префектуре, чтобы «оплевывать» Ложе.

Поскольку больше в этот день смотреть было не на что, я нашел свой ресторан, перекусил и закоулками вернулся домой…

Но дни шли, а волнения продолжались. Стоило выйти из своей комнаты на улицу, как можно было увидеть и услышать невероятные вещи. Как-то вечером я снова собрался в ресторан ужинать. Моросило, и я захватил с собой зонт. Пройдя полпути, я был остановлен толпой, которая намеревалась взломать временную ограду, охранявшую прохожих от падения в яму посреди улицы. Ограждение было выстроено из бревен и досок. Мне решительным тоном приказали помочь разбирать его, ведь на вид я достаточно силен и, наверное, годен хоть на это. Я понимал, что уклоняться не следует, и ответил, что с радостью окажу им услугу. И мы начали тянуть и ломать. Ничего не получалось. Нас было человек пятьдесят, но мы тянули не в такт и не могли свалить ограждение. Тут мне пришло в голову запеть ритмичную песню норвежских рабочих-камнеломов. Она помогла. Вскоре доски затрещали, и огражение медленно рухнуло. Тут мы закричали «ура!»

Я хотел продолжать путь в ресторан. Тут подскочил какой-то оборванец, схватил мой зонт, который я поставил в сторонке, и зашагал прочь, сказав, что это его зонт. Я нашел свидетелей среди моих соратников по борьбе с ограждением, подтвердивших, что я пришел с зонтом.

— Да, — сказал этот господин, — но ведь сейчас революция?

Тут мои свидетели замолчали, как бы признав его право.

Но я-то не хотел этого признавать и силой отобрал зонт, а поскольку сделать это оказалось возможным только потому, что мы оба, и я, и тот господин, покатились по земле, этот господин стал звать на помощь. Опять набежали разрушители ограждения, и, когда этот господин пожаловался, что я на него напал, я возразил:

— Да, но ведь сейчас революция? — и ушел, забрав свой зонт.

Вечерами, закончив свои дневные занятия, я выходил на улицу и на почтительном расстоянии наблюдал за волнениями. На улицах было темно, почти все фонари разбиты, район в основном освещался светом из лавок, владельцы которых не решались совсем погасить витрины, боясь грабежей. Гвардейцы ездили по тротуарам, в туманном свете их огромные кони казались какими-то чудовищами, слышалось несмолкающее цокание копыт по мостовой, а иногда рев каких-то банд в боковых улочках.

Между тем студенты, увидев, какой размах приняло бесчинство, издали прокламацию, в которой снимали с себя всякую ответственность за имевшие место разрушения и преступления. Теперь уже не студенты протестовали против произвола полиции на балу в «Мулен Руж», а отребье Парижа; а студенты призывали теперь всех сидеть по домам. Прокламация была издана во множестве экземпляров и расклеена на деревьях по всему бульвару.

Но их благоразумные призывы уже никто не слышал.

Черни нужна была полиция. Продолжались массовые шествия к дому префекта, чтобы «оплевать» его, в полицейских швыряли камни и стреляли везде, где только возможно, а когда однажды поздно вечером одному невезучему констеблю понадобилось перейти один из мостов на Сене с каким-то приказом, толпа схватила его и сбросила в воду. Он всплыл на следующий день далеко за собором Парижской Богоматери и был отправлен в морг.

Однажды вечером на бульваре Сен-Мишель случилось нечто, привлекшее всеобщее внимание. Какой-то полицейский случайно оказался один среди толпы на тротуаре. Некий господин вытаскивает тогда длинный дуэльный пистолет из кармана и убивает полицейского на месте. На выстрел примчалась полиция, посыпались вопросы и быстрые ответы, кого-то арестовали. Но виновного не нашли. Выстрелив из пистолета, убийца сделал несколько поспешных шагов назад, толпа сомкнулась за ним, и он исчез навсегда. Но этот господин был кавалером Почетного легиона, это видели стоящие поблизости. И казалось, они знают, кто это был, хотя не хотели его выдавать, — человек, имя которого знает весь Париж, что там — вся Франция и почти весь мир. Итак, этот господин в тот вечер совершил убийство. В нем пробудился французский инстинкт убийства и революций и засиял голубым пламенем…

А в один из вечеров меня заставили ломать мостовую. Я шел, ничего не подозревая, по улице, где, как я видел издали, какие-то люди что-то делали. Когда я подошел ближе, меня окликнули, вручили лопату и заставили работать. Недалеко оттуда была поставлена рота гвардейцев, чтобы перекрыть улицу. Насколько я понял, дело было в том, чтобы закидать гвардейцев камнями и проложить себе выход к запретной улице. Я очутился в форменном рабстве и горько пожалел, что не пошел каким-нибудь другим путем. Но делать было нечего, я ковырял мостовую. И я был не одинок, много нас этим занимались, работая по очереди. Чернь стояла тут же и похвалялась, придумывая, что будет с гвардейцами:

— О, им придется туго, немногие из гвардейцев уцелеют!

Вдруг мы услышали команду:

— Штыки… товсь!

Мы подняли головы.

Тот же голос выкрикнул:

— Штыки примкнуть!

И прямо на нас двинулись гвардейцы.

Тут мы побросали наш жалкий инструмент и пустились бежать. Господи Боже, как мы бежали! Мы оставили врагам все наше оружие — весь наш великолепно наломанный асфальт, и умчались. Вот теперь мне очень пригодились мои длинные ноги и то, что я мог мчаться как заяц, а если позволено будет заметить, я еще не встречал человека, способного бегать так же замечательно, как я. Я помню еще, что я так налетел на какого-то француза, что его швырнуло к стене, он упал навзничь и захрипел. Естественно, я далеко опередил большинство бегущих со мной, и, когда передние наконец остановились, я воспользовался всеобщим замешательством и ускользнул от своего уличного рабства.

Туда я больше не показывался.

Через две недели бесчинства на улицах начали стихать, а спустя три недели Париж был законопослушен, как прежде. Но разоренные улицы еще длительное время сохраняли свидетельства разрушений последней французской революции. Однако, волнения принесли реальную пользу: префект полиции, «оплёванный» Ложе, вынужден был уйти в отставку.