повстречаться еще хотя бы с одним, благожелательным, осведомленным, не лишенным чувства юмора и вообще почти таким же умным, как ты сам, но не более того, более – это было бы не совсем для тебя удобно. Какое-то его отставание от тебя остается все же необходимым для подержания в тебе хорошего самочувствия. Обратившаяся в подобие мании потребность “увидеть своего читателя” заставляет нас присматриваться в вагоне метро к читающим людям – что они там читают? Уж не меня ли, Боже мой? Все ближе, ближе, сердце бьется, но мимо, мимо... ну, и так далее.

Я своего читателя однажды видел и имел даже возможность потрогать. Лет пять назад, лишившись последних средств к существованию, я ударился во все тяжкие и перевел для “Радуги” дамский роман. Какие-такие средства к существованию мне это доставило – тема особая, которой нам лучше не касаться. Ну, перевел и перевел. Той порой упомянутые средства подоспели сами собой, и я поехал с семейством в Петербург. И вот, в электричке, везшей нас в Выборг, я, стоя в проходе, привычно уткнулся глазами в книжечку, которую читала сидевшая на скамье подо мною женщина. Знакомые какие-то слова – ну да, конечно! Я пригляделся к читательнице. Лет сорока-пятидесяти, не обласканная жизнью, едущая, судя по сумкам, на дачу. Так сбылась моя мечта.

И уж кстати о дамском романе. Как всякая паралитература, он, разумеется, ужасен. Переводя его, начинаешь на третьей, примерно, странице ненавидеть автора, себя, страну, планету, Кирилла, Мефодия и Шекспира. Однако за гуж ты уже взялся, значит, тяни дальше – читатель ждет. Я, впрочем, и тогда думал, и ныне думаю, что и из дамского романа можно попытаться соорудить нечто, не лишенное интереса. Ведь что он, в сущности, такое? Непременная героиня – женщина, у которой не осталось надежд. В моем случае, это была мать-одиночка с шестнадцати лет, теперь ей под сорок, преподающая в школе, и с того, первого раза – ни-ни, ни с одним мужчиной. И вдруг откуда ни возьмись появляется итальянский граф, красавец собой, и с ходу начинает ее домогаться. Он ее, конечно, безумно полюбил с первого взгляда, когда она в одном пеньюаре... ну, неважно. Но она не верит ему, нет, не верит. Что ему провинциальная простушка? Он и годами моложе и вообще магнат. То есть, она его любит. Но боится своего чувства. Тут происходят разные коллизии. То приедет он к ней весь раненый шпагой, то увлечет в ту половину Италии, которой уже владеет, и заодно овладеет нашей героиней, а она, вся взволнованная, убежит от него, и он впадет в такое отчаяние, что перестанет даже бриться. Много всякого происходит. Но кончается все счастливым, безоблачным браком. Выходит, надежда-то есть всегда.

Так вот, если взять эту чушь, и заменить в диалогах все отрицательные предложения на утвердительные и наоборот, глядишь и получится неплохой абсурдистский роман с глубокой психологией. Другое дело, что на автора, который все еще жив, такой пиратский набег невозможен.

* * *

“Пиратский набег” – это у меня такая стилистическая связка. Не так давно один почтеннейший авторитет по части Набокова обронил, говоря, кажется, о Б. Носике, такие слова: “один из пиратских переводчиков”. Я, помнится, позабавился тогда, составляя гегелевские триады вроде “пиратский переводчик – пиратский переплетчик – пиратский читатель” и далее “пиратский читатель – пиратский издатель – квартальный надзиратель”, с явлением которого словесность прекращает течение свое. Но тут любопытно другое – любопытно как человека с головой выдает неверно выбранное слово. Вроде бы говорит человек умно, дельно и благородно, но поскольку он издавна раздражен пиратскими изданиями Набокова в нашей стране (хоть по ее законам никакие они не пиратские), то стоит ему немного расслабиться, как получается у него совершенная несусветица да еще и окрашенная в неприятно тоталитарные тона. Потому что перевод ну никакой в себе уголовщины не содержит и содержать не может, если, конечно, делается он из любви к переводимому автору. Да, верно, в то время, когда сам я затеял переводить Набокова, за такие дела, без спросу творимые, можно было и срок схлопотать. Но если тогда я обязан был спрашивать разрешения у носителей коллективного разума, то теперь, выходит, за ним следует обращаться к совершенно мне незнакомому дяденьке? И что тогда, спрашивается, изменилось?

Или вот рассказывает другой человек о своей любви к Набокову, красиво рассказывает, с метафорами, поскольку – известный поэт. Метафоры-то его и подводят, потому что внезапно выскакивает из него такая характеристика предмета его любви: “двуязычный бабочник” и становится ясно: за что-то он Набокова не любит, и не любит крепко.

И если два-три слова способны нанести произносящему или пишущему их серьезный урон, то что же может причинить ему целый словарь? (Вернее сказать, большое количество слов, расставленных в определенном порядке, что можно принять в качестве рабочего определения понятия “язык автора”).Урон несравненно горший, и не только ему. Я давно подозреваю, что “загадочная русская душа” до пришествия Достоевского никакой особой загадочностью не отличалась. Это его поразительный язык – захлебывающийся, запышливый, растекающийся, но долбящий в одну точку, сотворил себе под стать толпу персонажей, убедительно доказавших, что возможен и такой, так разговаривающий и думающий человек, этой самой души носитель. А затем уж возможность претворилась в действительность, и мы получили ту страну, в которой живем. Отцы-основатели ее Достоевского не любили, не читали и другим читать запрещали, ан поздно – все они с детства дышали пропитанным им воздухом, а поскольку люди они были, вообще говоря, малокультурные, не имевшие времени для настоящего чтения да и не питавшие в нем потребности, то и защититься от вдыхаемых миазмов им оказалось нечем. В итоге и наворотили.

Вот это, наверное, и есть ответ на твой (риторический, конечно) вопрос: “откуда что берется?” От книг, которые мы начинаем читать, едва освоив азбуку, от библиотек, которые сооружает вблизи от нас благая судьба (мне досталось целых две), и от того количества времени, которое мы, вместо того, чтобы жить полноценной животной жизнью, тратим на это нелепое занятие – на усвоение правильного порядка слов.

Всего доброго

С. Ильин