ставший этого университета профессором). Но Александр Матвеевич остался в Москве и уже в шестидесятых был примечен на одной из научных конференций бывшим своим варшавским учителем, к которому он не осмелился подойти страха ради иудейска. Учитель, вернувшись домой, рассказал нескольким общим знакомым, что видел Болека, вовсе и не погибшего, но живого-здорового. В конце концов эти сведения дошли до Каролины, она как-то пыталась отыскать бывшего мужа, просила о том наезжавших время от времени в Москву знакомых, — не зная толком ни имени его, ни фамилии. В сорок восемь лет Александр Матвеевич заболел плевритом, врачи подозревали рак, от которого и принялись его лечить, но никакого рака у него не было, лечение же привело к нескольким инфарктам, от последнего из которых он и скончался в считанные минуты в 1965 году. Только через два года Каролине удалось узнать его адрес. Она немедля приехала в Москву, но застала в ней уже только вдову, дочь и сына своего давнего мужа. С тех пор мы с ней (и я уже тоже) считаем друг друга близкими родственниками.

Выводы

Вот так все мы и встретились. Теперь нас осталось немного — я, мой старший брат, Вика, Каролина с ее замечательными дочерьми, внуками и правнуками, брат Ленки. Пожалуй, все. Ну, и дети, конечно. Первой дочери моей, Марии, в которой намешана русская, украинская и немецкая кровь, я, по изложенным выше причинам, совсем не знаю, говорят, она учится чему-то в Петербурге. В нем же в начале мая этого года умерла Ленка. Двое младших со мной: русская, украинская, еврейская, польская, быть может, немецкая — Немков, кто таков Немков? Шут его знает. Вдруг да испанец.

Что сказать напоследок? И нужно ли что-нибудь говорить? Не хочется впадать в наставительный тон, да, как видно, придется. Конечно, никакого романа я писать не стану. Нет у меня ни амбиций, ни амуниции, для сего потребных. Но зачем же тогда написал я все это? Бог его знает. Меня давно уже донимает мысль, что я это сделать обязан. Нельзя же, в самом деле, допустить, чтобы все эти люди, их судьбы, их муки и радости, о которых я, в сущности говоря, знаю совсем немного, только догадываюсь, исходя из своего, тоже теперь уже довольно обширного опыта, так и канули бы в реку времен и общей не ушли судьбы. Нельзя хотя бы потому, что мне о них хоть что-нибудь да известно, а больше помянуть их, похоже, и некому. Должно же что-то после всех нас оставаться, достойны мы того или не достойны. Все достойны, до последнего сукина сына. Потому что каждый из нас жил, корячился, радовался, совершал, может быть, гадости неимоверные, но что-то в общую человеческую копилку вложил: хорошее ли, дурное, а вложил — и все когда-нибудь пойдет в дело.

И опять-таки — дети. Нужно, чтобы они знали, кто они и откуда. Чтобы помнили родство. Чтобы понимали, что кровь, текущая в их жилах, это такой коктейль, такая “Кровавая Мери”, в которой намешано все человеческое — от Вавилона с Ниневией до черт знает каких пришельцев. Если каждому из наших детей рассказать, что за ними стоит, может быть, не пойдут они спасать Россию, Германию, Иудею и Атлантиду набормотанными недоумственной сволочью неупотребимыми для порядочного человека способами, а станут просто жить, пусть даже малым краешком разума понимая — не сразу, не сразу, — что и от них зависит если не будущее человечества, то хотя бы малая толика счастья тех, об кого они трутся боками, ну хоть что-то, хоть мгновение чьей-то недолгой радости, осознания человеком того, что и у него есть своя и только своя доля в этом, ладно, не шибко уютном, но единственном, в каком ему выпало жить, мире.

Мы все большая родня, все мы — свои. Мы можем любить своих, можем относиться к ним без особой приязни, но никому из нас не по силам забыть, что они-то, свои, родные, друзья, и придут похоронить нас, оплакать и помянуть. И может быть, еще расскажут о нас тем, которые будут после, даровав нам то непрочное бессмертие, какое только и возможно на этой земле.