- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (26) »
гадкие туманы
Детским светом поманят меня.
Я ли откажусь от кроткой взманы
Милого, зеленого огня?
И тогда, как Божие творенье,
В вещий миг зачавшись и поспев,
Возникает в тучном поле зренья
Некий романтический посев:
Ясно вижу я, в восторге хмуром
Уличных не видя благ и зол,
Лампой под зеленым абажуром
Благолепно освещенный стол.
Там, в своей пленительной квартире,
Что до слез напоминает рай,
Та, моя, единственная в мире,
Царь-Девица разливает чай.
Сестры вкруг стола сидят и братья,
И кипит праотчий самовар,
И покрой ее земного платья,
Как весна, неизмеримо стар.
И ее земные разговоры,
Как цветы, бесцельны и просты,
И ее не посещают воры,
И ее не гневают скоты.
И в ночи, зеленым детским светом
Робкого в окошке огонька,
Кажет путь она своим поэтам
И манит, манит издалека…
И когда, отбыв земное лихо,
Тело свой преодолеет срок,
Полетит душа легко и тихо
На зеленый милый огонек.
1929, Харьков
ПОЭТ И МУЗА
Дрова сгорели. Денег нет.
И Музе говорит Поэт:
«Я мерзну, дорогая Муза.
Ужели Ты велела так –
Чтоб безлюбовно и кургузо
Скроили мне земной пиджак?
Земные зимние костюмы
Для пения мне столь нужны –
А ты мне протянула юмор
С жеманной примесью луны.
Вот – слезы по лицу размазав –
Я Достоевского прочел…
Я – не Алеша Карамазов,
Я нежен, мрачен, слаб и зол.
Я флирт и лира, в лик из клира,
Ты век и ветр, ты мир и миф.
Мне холодно, моя квартира
Меня страшит, во мгле застыв.
И право же – какого черта?
Меня давно томит мороз
И дым последнейшего сорта
Сих заунывных папирос.
Я целый месяц – слышишь, Муза –
Не привожу девиц к себе…
О, страшный вес земного груза
На поэтическом горбе!»
А Муза, ластясь и виясь,
Тихонько шепчет: «Нежный князь!
Премудрый отрок, смутный инок,
Не плачь из-за пустых лучинок.
Дитя мое, агу, агу,
Я милая, я все могу,
Все будет, все: дрова и слава…
Живи, как облака и травы,
Точись, как нож, и зрей, как рожь…
Вот ты померкнешь и помрешь.
И, одарен посмертной славой
При сладком пении скопцов,
Мой хмурый мальчик, мой кудрявый,
Придешь на мой любовный зов…»
Скребутся крысы. Гаснет свет.
Заплаканный молчит Поэт.
1929, Петербург
«Я верю – почему-то кто-то…»
Е.Н.Р.
Я верю – почему-то кто-то
Замкнул, как бешенство в вине,
В гробах — желание полета
И стуки заключил в стене,
Что, видимостями окутан,
Мир невидимкою летел,
Когда нам раб Господень Ньютон
Сказал о тяготенье тел.
Так, в наши дни, когда любовью
Никто не совершает чуд,
Когда проказою здоровья
Больные сборища орут
И в страшных спазмах словоблудья
Певцы забытых аонид –
Я собственной поверил грудью
В прекрасный вес надгробных плит.
Вот – выйдут завтра комсомольцы,
Заверещит автомобиль,
И грохнут толпы, ахнет пыль,
И дурочки наденут кольца,
И пудр и мыл повеет гниль,
И пыл строительства газеты
Распродадут по пятаку,
И пролетарские поэты
Спою свое «ку-ка-ре-ку», –
А я, к стене приникнув ухом,
Услышу мертвый стук часов,
Который слышится старухам
Во тьме ночной, как Божий зов.
И звук без эха, сир и вдов,
Войдет и в шуме обнищает…
И будет сказано без слов:
«То с асфоделевых лугов
Ваш город ветер посещает».
Август 1929, Харьков
ЭЛЕГИЯ О ПИСЬМАХ
А.В.Науману
Перебирал я на днях письма. Писем – тьма!
Милые разные почерки, подписи… Эх-ма!
(«Эх-ма» – междометье русское, выражает всегда тоску.
Выражение это свойственно нашему мужику.)
Вот подпись «Ляля» и с маленькой буквы написанное «Вы»,
Вот от кузины открытка, на ней изображены львы.
Содержание открытки гадкое: «Денег больше не пришлю».
Вот цикл писем, в которых пишут «люблю».
Вот письма вдовствующей дамы, в которую я был влюблен;
Их очень много. Перечитываю: какой инфантильный тон!
Вот письма поэтов умные, с эрудицией, но почерк – дрянь.
Вот еще письмо, нехорошее, почти непристойная брань.
Их много. Краски различные листков, конвертов, чернил –
Как много милых бывалостей я на черный день сохранил.
Вот теперь посижу, подумаю, погляжу в угловую темноту
И чье-нибудь письмецо пригожее, усмехаясь, перечту.
И грусть моя обыкновенная, людская о прошлом грусть,
Повапленная радужно, знаемая наизусть,
Скользнет по лицу капелькой, попробую – солоно на вкус.
Отложу я письма и отправлюсь на досветки здешних муз.
И Муза моя родимая споет мне, тиха, мила,
О том, как она из лесочка коров домой гнала,
И расспросит меня участливо, хорошо ли в себе таю
Я вечность свою случайную, нелегкую вечность свою.
26 октября 1929, Петербург
ЛАДОНЬ НА ГЛАЗАХ
Нам и пуль роковые свинцы,
Нам и в светлых снегах бубенцы,
Нам и нежность, и книги, и водка.
Но смешна и обидна давно
Потаскухи кривая походка
И невкусно простое вино.
Я впадаю в тебя, гадкий день,
Я впадаю в твою дребедень,
Как впадает в маразм старикашка.
И, вкушая свой утренний чай
Из цветистой фаянсовой чашки,
Сам себе говорю — «не скучай».
Скоро вечер придет посидеть
В мою темную, хладную
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (26) »