Илга Понорницкая В запретной зоне

До того, как здесь недалеко взорвалась атомная станция и все кругом опустело, в усадьбе размещался детский сад, и всех укладывали спать после обеда в небывало просторной комнате с очень высокими окнами, вечно раскрытыми настежь ради свежего воздуха, и ветер, носясь под потолком, крутил там занавески, не касаясь никогда наших лиц.

По утрам меня вели в детский сад по бесконечно длинной улице вниз, почти до самой реки, где прежние хозяева усадьбы держали водяную мельницу, но ее давно разрушили, и я не знала, какая она была.

Воздух с утра казался гуще, точно он копился как-нибудь всю ночь, и люди, высыпавшие все разом из домов, еще не успели расхватать его, разобрать по своим легким, оставив на день только совсем немного — чтобы можно было чем-то дышать. Утренний воздух годился на все что угодно. Казалось, подпрыгни в нем повыше, и он будет тебя держать, как держит вода в пруду. Я шла, все время стараясь оторваться от земли.

Мои дед или бабка вели меня за руку по крутому спуску и говорили, чтоб я не бежала, чтобы шла степенно; дети из окрестных деревень галдели там внизу, гремели мотоциклы, скрипели колеса телег, и все дороги по утрам вели к усадьбе. Розовое здание в два этажа с колоннами в старинном духе виднелось издали. В округе, кажется, больше не строили ничего столь же величественного, как этот дом, с тех пор как из него ушел его хозяин, старый Яков, и дочери его ушли, все до одной, и до самого атомного взрыва.

Перед взрывом, как я уже сказала, здесь был детский сад, и еще раньше, когда-то до моего рождения, здесь помещалась масса учреждений, был среди них районный комитет компартии, и райисполком — все под одной крышей — и еще какие-то конторы, пока кто-то не решил, что наше местечко слишком мало и не тянет на райцентр.

А еще раньше, да того, как в усадьбу въехали все эти чиновники районного полета, здесь была немецкая комендатура, или как там это называлось у них. Было само собой, что они тоже выбрали лучшее здание в округе. И в этих погребах, где для нас держали молоко, кто-то ждал утра как избавления от мук, и кого-то из тех, кто сейчас лежит под памятником «Вечная слава» в ограде клуба, приводили для допроса в эту огромную комнату, где ветер может носиться под потолком и рвать занавески, не касаясь твоего лица.

До немцев здесь тоже было какое-то учреждение, а до него — еще одно, или их было сразу много, и они лепились одно к другому, все в одной комнате, поглощая со временем друг друга или пытаясь вытолкнуть друг друга вон, в дворовые постройки, флигели, а еще раньше, до того, как усадьбе суждено было стать казенным домом, в ней жил толстый краснолицый старый Яков с дочками. Про него так говорили — что он был именно толстый, краснолицый.

Дочек его — кроме одной, младшей — давно нет в живых, а внуки знали его уже только по чужим рассказам — и потому он остался в памяти потомков кое-как набросанной картинкой с контурами весьма нечеткими и приблизительными.

Рассказывали им, например, что какая бы ни была в наших местах власть, представители ее, посланцы очередных хозяев округи, столовались у Якова, и он выпивал с ними домашнего вина и радостно предлагал всем ночлег на чистых простынях.

И посланцы власти говорили: «Вот так хозяин!» — не задумываясь даже о том, что отличает Якова от хозяев всех других усадеб, от бывших хозяев, но и не сомневаясь, что он отличается от них от всех. Что-то было в нем такое, от чего усадьба его неправдоподобно долго, — месяцами — оставалась не разграбленной, и не сожженной, что-то такое умел он, чего не умели другие. Вваливается во двор толпа солдат — и тут, глядишь, парень бежит к нему: «Батько, я зарежу курицу?»

У кого бы еще стали спрашивать?

Одному Якову доступно было искусство управления людьми, и домочадцами, и теми, кого видишь в первый раз. Так выходило по рассказам. Хотя он и не понял бы, что это значит — «искусство управления людьми». Никто в округе таких слов не знал, и некому было в назидание потомкам описать его талант, и сам он тоже не оставил записок. Да ему и в голову не приходило, что надо что-то писать такое о себе — праправнукам своим, например. Он знал, что он хозяин над усадьбой, и над самим собой, и над домашними, и над прислугой — иначе просто быть не могло.

Он родился на свет, чтоб быть хозяином, и жизнь подкидывала ему все более и более сложные положения, так, чтобы он мог бесконечно совершенствоваться на своем поприще. Жена его умерла, девчонки были еще маленькие, было их четыре или пять, а может, еще больше, и кто-то из них умер во младенчестве — в те времена это было обычным делом. К тем, что остались, он приглашал учителей, и чем-то там они все занимались, и преуспевали не только в игре на пианино, но и в шитье одежды, и в вышивании узоров, а может, они и коров учились доить — Яков говорил, что не знает, чего его девочкам придется хлебнуть. Он часто так говорил, им в назидание, и получилось, как будто наколдовал себе во вред — он потом думал, что похоже, будто бы наколдовал. В общем, его дочь Наташка влюбилась в местечкового сапожника и стала посмешищем для всех, и для сапожника того, для молодого парня, в том числе. Сама себя забыла. Уж до того ее тянуло к этому парню, к Николаю, что спасу никакого не было. Как он скручивал папироску, длинными исцарапанными пальцами отрывал угол бумаги, поглядывая насмешливо — знаю, мол, что с тобой происходит, не утаишь! А у нее все так и опускалось внутри, лицо застывало — не поведешь глазами, не усмехнешься.

Парень играл ее любовью — как же, хозяйская дочка, барышня из усадьбы. А он шил сапоги. И отец его был сапожником, и дед. Парень знал, что Наташке его женой не бывать, да это ему было и все равно. Главное, что барышня такая, в туфлях с бантами, с вуалькой вместо платка, вся так и обмирает, только увидев его, и эта зависимость ее у всех на виду. Придет время — отец подыщет для нее мужа. То-то слез девичьих будет. Придет время — и у него самого будет жена, да это когда еще, рано ему жениться, не догулял свое. И в койку он Натаху не затянул, хотя мог бы. Или в какую койку — тогда, кажется, ходили на сеновал. Только зачем ему на свою голову проблемы, он что, больной, чтоб связываться с Яковом? Пожалуй, тот если и убьет кого за опозоренную дочку, так ему за это никто пальцем не погрозит. А Николай не собирался помирать. И что сказал он ей в тот вечер возле своей калитки в темноте, так это не подумавши. Всего-то на минутку взяла его злость — ишь, караулит его у дома, сохнет по нему. Заигралась, детка. Вот он и сказал, что если, мол, так сохнешь, то не слабо тебе оставить ради меня папкино добро и перейти насовсем в нашу хибару — да женой сапожника, отродясь