последовательностями, которые можно моделировать, экспериментом. Вообще идея эксперимента над историей кощунственна. И только сказав, что тебе трудно быть богом, но приходится, можно дальше начинать эксперименты над историей. Кто же может творить эксперименты над историей? Вот всё это внутри Гайдара очень плотно сидело. И все его друзья и соратники прекрасно знали, что это сидело. Если они будут говорить, что не сидело, то они просто элементарно вводят людей в заблуждение. Всем этим Гайдар был серьезно проникнут, как и своей элитностью, фрондерством. Журнал «Коммунист», консультации, даваемые высшими представителями партийной элиты – всё это в нем было. Он не был мальчиком с улицы, отнюдь. И это одна ипостась Гайдара, которую … просто из песни слов не выкинешь. Так он был решительный, достаточно в этом смысле бесстрашный и безразличный к издержкам. Вот почему нельзя было оставить премьером какого-нибудь Силаева? По очень понятной причине – Силаев хоть как-то был связан с заводами и эти заводы если не любил, то не мог так курочить. А Гайдар мог курочить всё и как угодно! В этом смысле он был очень хорошим киллером. Насколько плотно, долго они разрабатывали свои реформы, не знаю. То, что их готовили к этой киллерской роли, понятно. Роль-то эта не такая уж сложная. Я не понимаю, что можно было так долго делать. Загадочно не это, другое. Гайдар (и я наблюдал это с близкого расстояния) вел дело не к победным трансформациям цивилизаторского или иного типа. Он вел дело к абсолютному взрыву. Если выкинуть все проблемы с ценами, вывести их за скобки, потому что проблемы с ценами были чреваты одним – отпуская полностью цены и обеспечивая инфляцию реально в 1000, а то и в 10 000% и больше, Гайдар обнулял вклады населения. Предположим, что Гайдар хотел построить демократию, средний класс и всё прочее. Зачем нужно было обнулять вклады населения? Индексировать! Их надо было всячески наращивать. По существу, они были единственной легитимной, законной финансовой базой хотя бы малой приватизации. Вскладчину на эти накопления можно было купить парикмахерскую, маленький магазин, ещё что-то. Казалось бы, наоборот, умножь эти вклады, проиндексируй так, чтобы они были побольше, и направь эти деньги не на покупку товаров не на покупку товаров, если у тебя их мало, а на приватизацию. Это в принципе не было сделано. Это была бы естественная мера, но он её не осуществил. Он говорил о том, что он создает средний класс, а на самом деле он средний класс убивал, пускал под нож. И делал это абсолютно сознательно. Он говорил, что «а зачем нужна сложная медицина? Населению, которое не может выехать за границу, достаточно амбулатории и простейших форм оказания медицинской помощи. А все остальные будут ездить и там лечиться. А также учиться». И так далее. И у него хватало холодности, жестокости, внутреннего либерального фашизма. В этом смысле он был человек действительно незаурядный. Вполне на всё это был готов. Но действовал он, обратите внимание, так, как будто бы музыка была написана где-то совсем на стороне. И музыка эта была даже не музыкой того, во что верил советник Ельцина Ракитов, что сменится ядро цивилизации, что через все катастрофы Россия пройдет и она станет, я не знаю, не православной, а протестантской, не русской, а англосаксонской. Я не знаю, что он понимал ещё под сменой ядра цивилизации. Ну да, только через катастрофы, мы через них пройдем. Это была одна парадигма. Гайдар действовал ещё более холодно и двусмысленно. Потому что помимо отпускания цен и ещё ряда простейших действий, прописанных иностранными консультантами и многочисленными, находившимися рядом с ним экономистами, не составлявших вообще никакого труда, помимо беспощадного разрушения всех имевшихся промышленных, производственных конструкций и сознательного их доведения до фазы самоликвидации, Гайдар делал только одно – он непрерывно сокращал и сокращал оборотные средства предприятий. И ещё, и ещё, и ещё … Промышленность должна была умереть. И был назван срок, к которому она должна умереть. Примерно к концу октября 1992 года. И Гайдар не думал о том, кем он будет дальше, что будет дальше. Он доводил дело до взрыва. Он как бы был в этом смысле, как это ни странно, бросовой фигурой. Ко мне приходили представители всякой высокой аналитики, совсем высокой, как партийной, так и комитетской, в больших чинах и, тоскливо глядя на мой кабинет, в котором тогда не было никаких защитных устройств и который был открыт для записывания кем угодно, чего угодно, вздыхали и начинали говорить, в течение нескольких часов рассказывая мне что-то. Это был их дар мне за то, что я написал книгу «Постперестройка». Никто больше никакую книгу в защиту того проекта, которому они служили много лет, не написал. Они говорили, говорили, говорили, я записывал. Были интереснейшие записи, запомнились мне на всю жизнь. Потом приходил какой-нибудь другой представитель. Ничего меня не спрашивали, никаких контактов со мной не устанавливали. Однажды в конце второй или третьей беседы я вдруг сдуру или с отчаяния, положение было уже критическое, спросил одного из них, грубо и резко, когда он уже уходил: «А демократы – это кто?» Он вздрогнул, остановился, ещё раз с тоской посмотрел на мои стены и все причиндалы, что стояли у меня на столе, понял, что записано будет всё, что сказано, какой-нибудь враждебной третьей силой. Такого рода люди, они и под кроватью у себя ищут записывающие устройства, имеют к этому основания. Никаких записывающих устройств у меня не было, но такие люди всегда чего-то такого боятся. Они так воспитаны. И невнятно сказал: «Броара». «Нет. Четче. Вы скажите или не говорите». Он вздохнул, ещё раз оглядел комнату (я никогда не забуду эту мизансцену) и сказал: «Бросовая агентура». И ушел. С этого момента я начал спрашивать каждого. Ко мне приходит очередной посланец этого мира, в очередной раз смотрит вокруг – комнату, потолок, стены – в очередной раз, вздохнув, рассказывает, начинает уходить. Я уже специально говорю: «А демократы – это кто?» Смотрит на меня, опять оглядывает мой скудный кабинет, вздыхает, опять невнятно бормочет. «Нет. Четко». «Бросовая агентура». И так раз пять. В конце концов, можно считать, что люди, ко мне приходившие, были конспирологами, при исполнении государственных обязанностей высоких таких, каких в постсоветское время просто не было. А, во-вторых, через какое-то время всё сказал сам Б.Н. Ельцин. Сказал и никто не услышал – кто такие были (люди) это правительства? Ушел с поста, поздоровел, говорит: «Это были камикадзе. Они были обречены». «А Вы им про это сказали?» «Зачем? Они же должны были работать!» И это записано, это уже не фольклор аналитический, которым я