кто-то идет. Раздается тихий щелчок, когда Джимми Рей снимает винтовку с предохранителя — но за исключением этого он сидит совершенно тихо, терпеливо выжидая, пока появится его жертва.

Через несколько мгновений на детский стульчик влезает маленькая фигурка, затем она перепрыгивает на столик. Это взрослый игрум — почти трех футов ростом, с черной, мягкой, как бархат шкуркой. Его большие карие глаза настороженно обегают окрестности, затем он на коротеньких задних лапах вперевалку идет через стол к ближайшей картонке с пивом. Наклонившись, игрум берет картонку в лапы, приближает к ней плоскую мордочку, нюхает. Его рот расплывается в улыбке.

— Мед! — восторженно взвизгивает он. — Ребята, мед!

Джимми Рей, улучив момент, подмигивает мне. Медом игрумы зовут все, что им нравится. То ли они не видят разницы, то ли, что более вероятно, их примитивные голосовые связки попросту неспособны произнести больше, чем несколько простейших слов, которые они вряд ли сами понимают — точно так же, как птичка-майна может просить крекер, не зная в точности, что это такое.

Теперь из высокой травы показываются новые игрумы — целый выводок живых игрушечных медвежат. Возникший в результате радикальной перестройки структуры ДНК ursus americanus, американского черного медведя, игрум никогда не вырастает больше медвежонка. Их разводят за понятливость и послушность, они безобидны, как домашние кошки, и дружелюбны, как гончие. Игрумы всегда были превосходными компаньонами для ребенка — не считая тех случаев, когда взрослые покупали их для других целей. И вот теперь ими полны все леса.

— Мед! Ребята, мед! — Игрумы карабкаются на стульчики, хватают картонки с пивом, зажимая их между мягкими подушечками передних лап, и опрокидывают пиво в свои маленькие пасти. Образцовый игрушечный пикник маленьких игрушечных медвежат. Они счастливы донельзя — до тех самых пор, пока Джимми Рей не нажимает на спуск.

Первая пуля бьет самого крупного из игрумов прямо в грудь: чистый выстрел, который убивает, прежде чем жертва успевает понять, что мертва. Игрум на соседнем стульчике даже не успевает отреагировать, а его затылок уже оказывается снесен начисто. Эхо первых двух выстрелов еще звучит среди деревьев, когда остальные игрумы, визжа от ужаса, начинают спрыгивать со стола. Третий и четвертый выстрелы Джимми Рея уходят в сторону, но пятый успевает задеть маленького игрума, промедлившего немного дольше, чем нужно. Он вопит, скатившись кубарем со своего стульчика; остальные к этому времени уже бегут к лесу, оставив убитых и раненых на произвол судьбы.

— Проклятие! — Джимми Рей поспешно засовывает в винтовку еще четыре патрона и палит по высокой траве, через которую убегают игрумы. — Вот ведь проворные ублюдки, а?

Он выплевывает жвачку и снова перезаряжает винтовку, затем распахивает дверь хибары и не спеша идет через лужайку к столику. Не обращая внимания на двух мертвых игрумов, он подходит к тому, который был ранен. Игрум пытается уползти; с одной стороны его грудки расплывается большое красное пятно. При виде Джимми Рея он падает на спину и поднимает в воздух все четыре лапы, словно прося пощады.

— Я… Я… Я вюбвю тебя! — Должно быть, когда-то он говорил эти слова какой-нибудь шестилетней девочке, прежде чем ее отец не решил, что держать существо в доме слишком хлопотно, и не отвез его в лес.

— Я тоже тебя вюбвю. Пух! — С этими словами Джимми Рей наставляет дуло винтовки между его глазами и спускает курок.

Мы проводим еще полчаса, пытаясь выследить оставшихся членов стаи, но игрумов нигде не видно. А вскоре Джимми Рей замечает, что над лужайкой начинают кружить хищные птицы. Он возвращается к столику для пикников и рассматривает добычу. Двое самцов и самка. Джимми разочарован тем, что не смог подстрелить больше — но, по крайней мере он остается в рамках ограничений для сезона.

Он привязывает их за ноги к ветке, и вместе мы тащим трех мертвых игрумов обратно к грузовику. Сгружая два из трех трупов в кузов, Джимми Рей безотчетно насвистывает старую песенку «Лайнард Скайнард»; тело самого большого из игрумов он привязывает к капоту — без особой цели, просто чтобы было чем похвастаться, когда он заглянет в бар, желая пропустить стаканчик по пути домой.

Он доволен собой. Он раздобыл три шкурки, которые сможет продать скорняку, немного свежего мяса для своих собак и еще одну голову для коллекции в своей берлоге. Не так плохо, если подумать. Он забирается в грузовик, запихивает за щеку новую порцию «Краснокожего» и сует диск в проигрыватель.

— А знаешь, что самое смешное? — спрашивает он меня, когда мы трогаемся с места. — В следующем месяце открывается сезон охоты на единорогов! Вот это будет потеха!

Он до отказа выжимает педаль, и мы уносимся прочь, с привязанным к капоту мертвым игрушечным медвежонком и льющейся из динамиков «Свит Хоум Алабама»^[4]. В такой денек только и жить.

Эрнест Хоган Койот отправляется в Голливуд

Затемнение. Постепенно проявляется изображение (мои воспоминания всегда начинаются так, поскольку я вырос перед телевизором).

Ночь. Я еду в красноглазом «грейхаунде» из Финикса в Голливуд (как видите, я к тому же вспоминаю в настоящем времени, прямо как в сценарии или в старой радиопьесе). Лампы погашены; единственное освещение здесь — это звезды, отчего автобус похож на космический корабль, бороздящий некую межзвездную бездну.

Сиденье рядом со мной не занято, поэтому я распространился на него и уже начинаю задремывать — но тут автобус останавливается в каком-то богом забытом городке посреди пустого места, и в дверях появляется здоровенный индеец. Он проходит мимо семьи голодранцев-фермеров, которые едут от самого Кентукки, минует негритянку с младенцем на коленях, нескольких мексиканцев (или, возможно, это какие-нибудь эмигранты из Центральной Америки; все они в ковбойских шляпах), двух индианок, мать и дочь (у каждой на правой руке татуировка с изображением скорпиона) — и подходит к последнему из свободных сидений. Тому самому, на котором покоятся мои ноги, куртка и альбом.

Я делаю вид, что крепко сплю.

— Можно, я здесь сяду? — спрашивает он низким обдолбанным голосом.

Я издаю стон и убираю с сиденья ноги, куртку и альбом, освобождая ему место.

Крупным планом — обложка моего альбома: мультяшный портрет антропоморфного койота в солнечных очках, с дымящимся в зубах окурком и свисающим изо рта языком; сверху большими, валящимися в разные стороны буквами надпись: «КОЙОТ — КОМИКСЫ»; все нарисовано сияющим мэджик-маркером.

— Что это? — спрашивает он. Его голос звучит так, словно его