окажется верным. Как и все дети, я обладал удивительной способностью забывать атмосферу, которая в тот миг меня не окружала, и вот беззаботно вышагивал бок о бок с Бобом по тропинке средь замерзших полей и страхи мои почти рассеялись.

Но не надолго. Когда я снова вошел в длинную гостиную, было уже темно и, проходя мимо прихожей, я слышал, как заунывно звонят колокола госфортской церкви.

А секунду спустя из дома раздался пронзительный крик ужаса:

- Что это? Кто здесь?

Это кричал дядя Констанс, стоя перед желтыми занавесками на окнах и вглядываясь в сумерки. Я подбежал к нему, и он привлек меня к себе.

- Слушай! прошептал он. Что ты слышишь?

Двойные двери, через которые я вошел, остались наполовину открыты.

Сперва я не мог различить ничего, кроме тиканья часов и отдаленного громыхания телеги на промерзшей дороге. Ветра не было.

Дядя сильнее стиснул мне плечо.

- Слушай! повторил он. И тут я услышал. В каменном переходе позади гостиной раздавался топоток лап какого-то животного. Мы с дядей Констансом переглянулись. И этими взглядами признались друг другу, что у нас одна и та же тайна. Мы знали, что сейчас увидим.

Да, секунду спустя она уже стояла на пороге, в двойной двери, чуть скособочившись и глядя на нас с какой-то болезненной и бешеной ненавистью ненавистью больного животного, несчастного и безумного, но ненавидящего нас больше, чем свои несчастья.

Она медленно направилась к нам, и моему разыгравшемуся воображению почудилось, будто вся комната наполнилась вонью тминного семени.

- Прочь! Уходи! завопил дядя.

Как ни странно, но настал мой черед выступать в роли защитника.

- Она не тронет вас! Она не тронет вас, дядя! вскрикнул я.

Но собака приближалась.

Несколько мгновений она простояла рядом с маленьким круглым столиком, на котором под стеклянным колпаком красовалась композиция из восковых фруктов. Собака помедлила там, опустив нос и принюхиваясь, а потом поглядела на нас и снова двинулась вперед.

О Боже, даже теперь, много лет спустя, когда я пишу все это, она словно бы тут, со мной этот плоский череп, уродливое тощее тело отвратительного цвета, и этот гнусный запах. Подойдя ближе, она опустила морду и оскалила желтые клыки.

Я завизжал, зарываясь лицом в грудь дяде, и увидел, что он тряущейся рукой сжимает здоровенный старинный револьвер.

- Убирайся, Роберт... Уходи! закричал он.

Собака все приближалась. Воздух сотрясся от выстрела. Собака повернулась и поползла к двери. Из горла ее хлестала кровь.

У двери она остановилась и обернулась на нас, а потом скрылась соседней комнате.

Дядя Констанс отшвырнул револьвер. Он рыдал и задыхался, и, точно безумный, все гладил меня по голове, бормоча какие-то ласковые ободрения.

Наконец, цепляясь друг за друга, мы пошли куда вели нас эти пятна крови на полу по ковру, за дверь, дальше, в соседнюю комнату...

Там, привалившись к креслу, неловко подвернув под себя ногу, лежал дядя Роберт с дырой от пули в горле. На полу рядом с ним валялась серая ермолка.