голову, наконец отступил и поправил на плечах свой полосатый пиджак. Он проделывал это - гляделся в зеркало, поправлял пиджак, разглаживал его, - словно собирался в церковь или на вечеринку. Потом он поймал мой взгляд. С минуту он сверлил меня налитыми кровью глазами, затем спросил глухим грубым голосом:

- Что смотришь?

- Ничего, - выдавил я и отступил на шаг.

Он бросил скомканное полотенце на полку, направился к дверям кухни и без стука вошел. Мать что-то сказала ему, я не расслышал что. Я пошел было в дом, но вспомнил про свои босые ноги и решил повернуть к курятникам, где незнакомец должен был собирать дохлых цыплят. Там я слонялся, пока он не вышел.

Он шел по птичьему двору осторожно, но не то чтобы брезгливо, глядя под ноги на загустевшую грязь в пятнах куриного помета. Земля вспухала вокруг его черных туфель. Он подобрал первого цыпленка - я стоял шагах в трех и наблюдал за ним. Он поднял его за лапку и стал рассматривать.

Нет ничего мертвее утонувшего цыпленка. Для деревенского мальчишки вроде меня ловля лягушек, забой свиньи были делом привычным, но при взгляде на эти лапки, слабо зажавшие пустоту, у меня заныло в животе. Обычно пушистое и круглое, тельце цыпленка теперь обмякло и скукожилось, перышки слиплись, шея вытянулась, стала дряблой, как тряпочка. Глаза затянула голубоватая пленка, как у очень старых, близких к смерти людей.

Незнакомец стоял и рассматривал цыпленка. Потом огляделся, словно не зная, что с ним дальше делать.

- В сарае есть старая большая корзина, - сказал я, кивнув на постройку рядом с курятником.

Он глянул на меня, как будто только что заметил, и двинулся к сараю.

- И лопата там же, - добавил я.

Он принес корзину и стал подбирать цыплят, медленно поднимая их за лапки и грубо, порывисто бросая в корзину. То и дело его налитые кровью глаза устремлялись на меня. Каждый раз казалось, он вот-вот что-то скажет, но он молчал. Возможно, он собирался мне что-то сказать, но я не стал ждать. Мне было не по себе под его взглядом, и я ушел с птичьего двора.

И кроме того, я вспомнил, что ручей разлился, затопило мост и что все пошли туда смотреть. И я отправился через ферму к ручью. Я дошел до большого табачного поля и увидел, что оно не слишком пострадало. Земля была в порядке, грозой смыло не так уж много табака. Но в округе, я знал, его смыло много. Так отец сказал за завтраком.

Отец был у моста. Через дыру в живой изгороди я выбрался на дорогу и увидел, как он на своей кобыле возвышается над головами любующихся на разлив людей. В этом месте ручей был широк и в обычное время - милях в двух отсюда он впадал в реку, - с наступлением же половодья красная вода заливала шоссе там, где оно спускалось к мосту (мост был железный), мост тоже заливала, даже перила. Виднелась только верхняя часть стальной фермы, красная вода вскипала вокруг белой пеной. Ручей в этом месте вспухал сильно и стремительно - в нескольких милях отсюда он спускался с холмов, где овраги мгновенно заполнялись дождевой водой. Там он тек по глубокому руслу между известняковых круч, а за три четверти мили до моста выходил на равнину и разливался, бурля, шипя и дымясь, как вода из брандспойта.

На разлив всегда стекалось посмотреть пол-округи. После ливней все равно делать нечего. В поле не выйдешь, даже если твои посевы целы - тогда у тебя вроде как праздник. А если посевы размыло, тогда - куда деваться? - пытаешься отвлечься от мыслей о процентах по закладной, если мог позволить себе заложить ферму, а если нет, то от мыслей о голодном Рождестве. Вот люди и собирались у моста смотреть разлив. Все же не каждый день такое бывает.

Сначала все обсуждали, насколько вода поднялась в этот раз, потом разговоры стихали. Взрослые и дети просто стояли вокруг, на земле или в повозках, или сидели на лошадях и мулах - кто как. С час или два все смотрели на странную картину разлива, потом кто-нибудь говорил, что пора и домой обедать, и уходил по серой известняковой в пятнах луж дороге или ударял пятками лошадь и уезжал. Всем было известно, что за зрелище ожидает их у моста, но все всегда приходили, как в церковь или на похороны. Всегда приходили, непременно, если дело было летом и разлива не ждали. Зимой на паводок никто не ходил смотреть.

Я пролез в дыру в живой изгороди и увидел толпу: взрослых человек, наверное, двадцать и множество детей - и отца верхом на своей кобыле, Нелли Грэй. Он был высокий, гибкий и хорошо держался в седле. Я всегда им гордился, глядя, как он сидит верхом, такой прямой и спокойный, и, помню, первое, что я ощутил, пробравшись в то утро туда сквозь изгородь, было теплое чувство к отцу, оно всегда возникало, когда я видел его вот таким, на лошади. К нему я не пошел, я обогнул толпу с дальнего края, чтобы увидеть ручей. Прежде всего я не знал, как он отнесется к тому, что я босой. Но тут же я услышал его крик: "Сет!"

Я направился к нему, виновато протискиваясь между людьми, склонявшими ко мне широкие красные или худые желтые лица. Некоторых я знал, знал их имена, но теперь они были в толпе, среди незнакомых лиц, и казались мне чужими и недружелюбными. Я избегал смотреть на отца, пока не приблизился к нему на расстояние вытянутой руки от его каблука. Тогда я поднял глаза, пытаясь по его лицу угадать, сердится ли он, что я босой. Но прежде чем я смог прочесть что-либо на его невозмутимом скуластом лице, он наклонился и протянул ко мне руку. "Ну, хватайся!" - скомандовал он.

Я ухватился, подпрыгнул и - хоп! - взлетел как перышко в его макклеллановское седло. "Так тебе будет видней", - сказал он, двигаясь к задней луке, чтобы освободить мне место, и тут же, казалось, забыл обо мне, глядя поверх моей головы на вздувшуюся, бурлящую воду. Но сбоку, чтобы я не упал, он придерживал меня правой рукой.

Я сидел так тихо, как только мог, и лопатками чувствовал, как ходит грудь моего отца - слегка прижимаясь ко мне при вдохе и отстраняясь при выдохе, потом я увидел корову. Сначала, глядя вверх по течению, я принял ее просто за груду сплавного леса, мчащуюся в потоке воды, но вдруг какой-то довольно большой мальчишка, взобравшийся, чтобы лучше видеть, до середины телефонного столба, крикнул: "Вот черт, гляди-ка, корова!"

Все посмотрели. Точно, корова, но все равно что дерево - мертвую, как бревно ее крутило-вертело потоком, то захлестывало, то выносило на поверхность, над водой мелькали то голова, то копыта - уже не важно что.

Корова оживила разговор. Стали гадать, минует ли она мост, проскочив в свободном пространстве под верхней балкой, или завязнет среди наносов и обломков, скопившихся у стоек и укосин. Вспомнили, как десять лет назад столько леса прибило к мосту, что мост своротило. И тут корова врезалась в мост. Она врезалась в затор у