блюдо, громадными глиняными плешинами. Когда ветер сгонит песок со всего такыра в сторону, то кажется, что эта обливная глиняная поляна не естественного происхождения, а намеренно такою сделана.

Едва наша полуторка въезжает на такыр, стрелка спидометра тотчас подскакивает к 60 километрам, а шофер Коля закуривает и принимается мурлыкать: «Была бы только тройка, да тройка порезвей…» В Москве жена ему родила первенца, он его еще не видел и очень тоскует.

К бортам полуторки привязаны длинные деревянные шесты. Коля их называет «шалманами», но добавляет, что это специально местный термин.

Изрядно ж появилось в пустыне автомашин, если возникли уже специальные местные термины, относящиеся к ним!

Мне сначала было непонятно назначение этих шестов. Коля объяснил, что когда машина буксует в песке, то ее вытягивают, подсовывая их под колеса. Это называется «шалманить». Вскоре, к слову сказать, я узнал на практике, как это следует проделывать, да так основательно, что теперь до конца дней не забуду, каково в пустыне «шалманить».

Я прежде думал, будто знаю, что такое — машина буксует, оттого что воевал на Калининском, Ленинградском и Прибалтийском фронтах. Из какой только грязи и болот не вытаскивали мы там наши машины! Но разве знал я что-нибудь о буксовке, пока не побывал в песках пустыни!

Мои ладони давно уже покрылись водяными пузырями, а добраться до Топрак-калы засветло так и не удалось. Нас застигла ночь.

Она наступила с такой стремительностью, которую мне никогда не доводилось наблюдать где-нибудь в другом месте.

Как только село солнце, из-за противоположной стороны горизонта вдруг начало шириться тревожное багрово-оранжевое зарево; одновременно холодный сквозняк прохватил землю. И вот зарево обнимает уже чуть ли не четверть небосвода. Становится холоднее, холоднее… В этот момент в центре полымя над горизонтом появился невообразимо громадный край какого-то незнакомого бордового светила, затем все большая часть его… Да это же луна!

Да, она. И, когда взошла вся, сразу померкло зарево, так торжественно возвестившее ее появление; уменьшилась и сама она и превратилась во всегдашнюю нашу серебристую луну.

Колю ночь не останавливает — он с экспедицией Толстова уже третий год в этих местах.

Он тычет пальцем в какую-то тень. Развалины? Кажется, да.

— Видите? Это Кзыл-кала, в переводе — Красная крепость. А от нее до наших уже только три километра. Приехали!

Я готов начать беседовать с Толстовым или любым сотрудником его экспедиции об их находках сию же минуту и беседовать час так час, сутки так сутки — сколько они согласятся. Первым делом, конечно, попрошу показать мне письменные документы, о которых телеграфировал Толстов. Где этот архив? Как он выглядит? Хочу немедленно видеть и самого Толстова. А что собой представляют раскопки? И как их ведут? Этот таинственный замок в пустыне — Топрак-кала?

Луна отбрасывает синеватые зыбкие тени. Невдалеке от лагеря какая-то не то скала, не то продолговатый холм с причудливыми зубцами поверху.

Лагерь спит. Даже на шум машины никто не показывается.

В шеренгу выстроены пять палаток научных сотрудников, а рядом, вразброс, палатки рабочих экспедиции — колхозников из близлежащих колхозов.

Бродят по лагерю тихие серые ослики с умными печальными глазами…

— Коля, вы думаете, и Толстов спит?

— Не знаю. Но только к машине не выйдет. Раз уже был отбой — всё! Он насчет дисциплины мужчина строгий.

— Скажите, а архив, который откопали, вам не довелось видеть?

— Как это можно! Тут работать — и «не довелось…»! Вы, видно, еще не представляете себе Сергея Павловича. Он же всех вокруг себя своей страстью заразит, а уж если заметит, что ты и сам начал с любопытством озираться, — что у тебя, так сказать, вкус к науке появился, — тут ему никакого времени не жалко, чтобы с тобой беседовать. Час будешь спрашивать — час будет объяснять, два часа — два часа. Кто я? Водитель! А хотите, я вам об истории древнего Хорезма, царе Вазамаре и так далее и тому подобное целую лекцию прочту! Точно! Вот, представьте, едет со мной в кабине Сергей Павлович, ну, и я его спрошу. Так он же все расскажет: и что, и как, и как дошли до правильного положения, и какие заблуждения были, и как он сам, может быть, заблуждался.

— Значит, интересный архив?

— Архив? Архив — как вам сказать… Пока ведь не прочитано из него ничего — письменность нерасшифрованная… Но вот вчера головы негров тут обнаружили — так это, по-моему, и архив переплюнуть может.

— Негров? Каких негров? Где нашли?

— «Каких»! Обыкновенных: черных, губастых, с курчавыми волосами. Ну, в общем, негры и негры, как полагается.

— Ничего не понимаю! Головы негров?

— Что вы, зачем такое смертоубийство! Нет, целые фигуры. Скульптуры. Вместе с другими скульптурами. Но тоже первые века от рождества Христова.

Я не в состоянии произнести ни слова: мысли бегут в голове такие сумбурные, что ни собрать их, ни выразить отчетливо невозможно. В первые века нашей эры на севере Средней Азии, почти у Аральского моря — негры?

Коля видит мою растерянность и смеется:

— Вот, вот! Так вчера с Сергеем Павловичем было. Он тоже сперва, когда ему сказали: «Сергей Павлович, негра откопали!» — даже закричал: «Что вы выдумываете, какого негра, где — негра?» А потом, когда добежал до раскопок, увидел сам, — сел на корточки и говорит: «Очень интересно. Ничего не понимаю…» Ну, спать давайте.

Коля дал мне спальный мешок, сам забрался в другой. Он уснул моментально. А я еще долго не мог опомниться. Нет, только подумать: негры! Да что ж это значит?!

Знакомство с Толстовым

Просыпаюсь оттого, что слышу голос рядом:

— Только позавчера вылетел из Москвы? Ловко! А, интересно, писем из института никаких мне не привез, не знаете?

— Не знаю, Сергей Павлович. Давайте разбужу его.

— Что вы, Коля, зачем! Я просто думал — может быть, не спит, ведь поздно… все уже позавтракали.

Неужели так поздно? Высовываю голову из спального мешка и вижу прислонившегося к грузовику высокого человека с живыми, с искоркой, мягкими глазами, в белом парусиновом комбинезоне, в белом же тропическом шлеме с двумя козырьками: спереди и сзади — «здравствуй-прощай». Лицо, табачно-желтое от солнца, русые усы, которым предоставлено расти, как им хочется. Человеку лет сорок, не больше — лицо из тех, что не обманывают насчет возраста.

Ворот комбинезона широко распахнут: жара уже и сейчас, с утра. Комбинезон обмят, как гимнастерка на бывалом солдате: чтобы влез в нее — и как дома! Вообще с первого взгляда можно определить, что этот человек здесь — в