первой фразы. Кстати о фразах: если номер может быть одной фразой испорчен, то это случилось с последней фразой Анненкова[73] в статье о Есенине[74]. Моветон самый явный. Я не против девушек, но против того, чтобы так о них писать.
До свидания. Был в Париже на Пасхе. По-прежнему, если бы не Неточкин салон[75], Парижа бы не было. Вы спрашиваете, скучаю ли я в Манчестере. Нет, я Вам говорил уже: «пора подумать о душе», а здесь это самая подходящая ситуация.
Да, насчет Вашего «зоотехника»[76]. Простите за откровенность: мне он не нравится совсем. Я слишком люблю то, что Вы пишете, чтобы мне не было жаль, что Вы пишете и такое. Не сердитесь.
Было бы глупо, если бы я Вам написал: «ах, как хорошо».
Ваш Г. А.
7, rue Frederic Bastiat 30/XII-54
Дорогой Игорь Владимирович Спасибо за память и пожелания к Новому году. Шлю и Вам лучшие пожелания, очень искренне! Но тут же цитирую Анненского:
Этого быть не может, Это подлог…[77]
Не может быть, чтобы я Вам не ответил! Не помню точно, когда Вы мне писали и о чем, но ответил бы я Вам наверно! В Париже я уже дней десять. Буду здесь до 15-го. Насчет Маркова: кое-что у него верно, но каким суконным языком статья написана![78] О Забежинском[79] же не стоит говорить, это сверх-«фармацевт», как выражались в «Бродяч<ей> собаке». Вообще, сколько развелось нечисти, и откуда она повылазила?! До свидания. Очень жаль, что не приедете в Париж. Впрочем, даже и салон Неточки медленно гаснет, последний оплот русской литературы. Ваш Г. А. Как Вы странно стали писать свою фамилию![80]
104, Ladybarn Road Manchester 14 26/II-55
Дорогой Игорь Владимирович Спасибо, что вспомнили и написали. Кто перед кем повинен в молчании — так мы и не выяснили. Выяснит «будущий историк». Пишу коротко, ибо одолевают немощи, очевидно старческие. Был грипп, а теперь болят глаза и что-то не проходят! В Париже все взволнованы смертями. Целый ряд. Умер Ставров, теперь Кнут[81] и много других. Еще взволновал инцидент Бунин — Федин[82], о котором Вы, конечно, знаете. Суета сует (не смерть, а Федин, поддержанный «Русск<ой> мыслью»). «Нов<ый> журнал» я видел, но только просмотрел. Кантор[83] негодует на статью Ульянова[84]: будто бы все не точно. Но я не читал, не имею мнения. А стихи Волошина[85] читать пробовал, но бросил, и не из-за глаз, а потому что такая это пустая риторика, что читать не стоит. По-моему, Волошин — проба и испытание: кто его любит, тот ничего в стихах не понимает. Брюсов в сравнении с ним — ангел и душка. Очень рад, что Вы ведете светскую жизнь, с приемами при участии Степуна. (Кстати, он замечательно талантливый человек, при всей склонности к цветистой болтовне.) До свидания. Отчего не прислали стихов? La main. Ваш Г. Адамович
104, Ladybarn Road Manchester 14 4/V-55
Дорогой Игорь Владимирович Я получил вчера Ваше письмо. Вижу — толстое, и подумал: Чиннов прислал стихи. А потом был разочарован — стихов не оказалось! Все же спасибо, хотя за стихи было бы и «спасибо» больше. О моем стихотворении в «Опытах»[86]. Я почти не сомневался, что оно Вам не понравится. Мне хотелось написать стихи, pour ainsi dire[87], «в полный голос», и, проверяя его на слух, мне казалось, что оно звучит верно. М. б., я и ошибся, со стороны виднее. Кое-что сдерживающее, «притухающее» я в него ввел — напр<имер>, короткие строчки, обрывающие размер. Или «близость моря» — вместо какого-нибудь роскошного эпитета о море. Но, м. б., оно вышло все-таки чересчур громким и пышным, без поддержки изнутри. Мне казалось, что поддержка есть и соответствие внешнего внутреннему тоже, значит, есть. И я был рад одобрению Иваска, который к пышностям пустым склонности не имеет. Но я вполне допускаю, что Вы правы. В «Опытах», действительно, самое скверное — обложка. Черт знает что, прейскурант какой-то, да и то захудалый! Но взгляните, «чьей работы»[88] — и умолкните. Марков тоже мне не нравится, кроме нескольких отдельных строк[89]. На Хлебникова не похоже ничуть, вопреки Иваску. Самое утомительное — трехстопный ямб, как трещотка, ни на секунду не смолкающий! У Некрасова это удалось, да и то еле-еле («Кому на Руси…»). Но тут под конец — нет сил читать. Гершельман[90] был бы очень интересен, если бы не безапелляционно-афористическая форма в области, где никто ничего не знает и где даже при личном знании (хотя бы воображаемом) нужно сочувствие к «стенке», о которую бьются другие. Но в общем — конечно, я тоже его напечатал бы, будь я редактором. А письма Галя[91] — наверно, без минуты сомнений! Ничего замечательного в этих письмах нет, но тон — замечателен, да и в стихах «что-то» есть. Кстати, Иваск мне писал, что его заподозрили, что это он сам все сочинил и сам себе написал письма. Это, конечно, чушь, но действительно Галь сродни Иваску, как, впрочем, весь журнал в целом на редактора своего похож. Это большой комплимент редактору, и по сравнению с «Нов<ым> журналом» это достоинство «Опытов», хотя они и жиже. «Н<овый> ж<урнал>» — сплошной разнобой, а тут есть «лицо». Ваши стихи я люблю все и всегда. По душе мне и эти[92]. Но ломка размера во втором — меня не убедила в ее необходимости, как и отдельные мелочи: «что» вместо «который» при столь чистой и отчетливой выделке вообще. Кроме того, если мои стихи грешат некоторой оперностью и неудавшимся стремлением «взять за жабры», Ваше второе грешит грехом другой крайности — пассивностью, в каждом слове и особенно к концу («забыл?» — «ну а мне-то что?» в переводе на язык грубой, но законной реакции в ответ). Первое, по-моему, от этого свободно. Но оба — оставив придирки — очень Ваши и «очень прелестны», как говорят здешние мои студенты. «Нового журнала» — № 40 — я еще не видел. Насчет стихов Одоевцевой[93] — согласен, не читая их: они всегда — вроде сбитых сливок, но я очень люблю сбитые сливки. Кстати, я сижу над рукописью Лиды Червинской[94], которую вопреки ее воле надо бы сократить, чтобы хватило денег на издание. Человечески это много дальше и глубже Одоевцевой, а литературно не знаю. У Лиды все недописано или почти все. Вы должны это чувствовать лучше кого другого. Штейгер был, пожалуй, беднее ее, а стихи его лучше. Но это, ради Бога, — entre nous: Лида — сверх-мимоза, да и в сверх-несчастьях, всяких. Не хочу, чтобы до нее дошли сомнения в ее стихах. До свидания. Спасибо, что вспомнили. Сочувствую тому, что Вы так заняты. Чем больше я живу, тем больше соглашаюсь с Уайльдом, что «человек создан для
7
7, rue Frederic Bastiat 30/XII-54
Дорогой Игорь Владимирович Спасибо за память и пожелания к Новому году. Шлю и Вам лучшие пожелания, очень искренне! Но тут же цитирую Анненского:
Этого быть не может, Это подлог…[77]
Не может быть, чтобы я Вам не ответил! Не помню точно, когда Вы мне писали и о чем, но ответил бы я Вам наверно! В Париже я уже дней десять. Буду здесь до 15-го. Насчет Маркова: кое-что у него верно, но каким суконным языком статья написана![78] О Забежинском[79] же не стоит говорить, это сверх-«фармацевт», как выражались в «Бродяч<ей> собаке». Вообще, сколько развелось нечисти, и откуда она повылазила?! До свидания. Очень жаль, что не приедете в Париж. Впрочем, даже и салон Неточки медленно гаснет, последний оплот русской литературы. Ваш Г. А. Как Вы странно стали писать свою фамилию![80]
8
104, Ladybarn Road Manchester 14 26/II-55
Дорогой Игорь Владимирович Спасибо, что вспомнили и написали. Кто перед кем повинен в молчании — так мы и не выяснили. Выяснит «будущий историк». Пишу коротко, ибо одолевают немощи, очевидно старческие. Был грипп, а теперь болят глаза и что-то не проходят! В Париже все взволнованы смертями. Целый ряд. Умер Ставров, теперь Кнут[81] и много других. Еще взволновал инцидент Бунин — Федин[82], о котором Вы, конечно, знаете. Суета сует (не смерть, а Федин, поддержанный «Русск<ой> мыслью»). «Нов<ый> журнал» я видел, но только просмотрел. Кантор[83] негодует на статью Ульянова[84]: будто бы все не точно. Но я не читал, не имею мнения. А стихи Волошина[85] читать пробовал, но бросил, и не из-за глаз, а потому что такая это пустая риторика, что читать не стоит. По-моему, Волошин — проба и испытание: кто его любит, тот ничего в стихах не понимает. Брюсов в сравнении с ним — ангел и душка. Очень рад, что Вы ведете светскую жизнь, с приемами при участии Степуна. (Кстати, он замечательно талантливый человек, при всей склонности к цветистой болтовне.) До свидания. Отчего не прислали стихов? La main. Ваш Г. Адамович
9
104, Ladybarn Road Manchester 14 4/V-55
Дорогой Игорь Владимирович Я получил вчера Ваше письмо. Вижу — толстое, и подумал: Чиннов прислал стихи. А потом был разочарован — стихов не оказалось! Все же спасибо, хотя за стихи было бы и «спасибо» больше. О моем стихотворении в «Опытах»[86]. Я почти не сомневался, что оно Вам не понравится. Мне хотелось написать стихи, pour ainsi dire[87], «в полный голос», и, проверяя его на слух, мне казалось, что оно звучит верно. М. б., я и ошибся, со стороны виднее. Кое-что сдерживающее, «притухающее» я в него ввел — напр<имер>, короткие строчки, обрывающие размер. Или «близость моря» — вместо какого-нибудь роскошного эпитета о море. Но, м. б., оно вышло все-таки чересчур громким и пышным, без поддержки изнутри. Мне казалось, что поддержка есть и соответствие внешнего внутреннему тоже, значит, есть. И я был рад одобрению Иваска, который к пышностям пустым склонности не имеет. Но я вполне допускаю, что Вы правы. В «Опытах», действительно, самое скверное — обложка. Черт знает что, прейскурант какой-то, да и то захудалый! Но взгляните, «чьей работы»[88] — и умолкните. Марков тоже мне не нравится, кроме нескольких отдельных строк[89]. На Хлебникова не похоже ничуть, вопреки Иваску. Самое утомительное — трехстопный ямб, как трещотка, ни на секунду не смолкающий! У Некрасова это удалось, да и то еле-еле («Кому на Руси…»). Но тут под конец — нет сил читать. Гершельман[90] был бы очень интересен, если бы не безапелляционно-афористическая форма в области, где никто ничего не знает и где даже при личном знании (хотя бы воображаемом) нужно сочувствие к «стенке», о которую бьются другие. Но в общем — конечно, я тоже его напечатал бы, будь я редактором. А письма Галя[91] — наверно, без минуты сомнений! Ничего замечательного в этих письмах нет, но тон — замечателен, да и в стихах «что-то» есть. Кстати, Иваск мне писал, что его заподозрили, что это он сам все сочинил и сам себе написал письма. Это, конечно, чушь, но действительно Галь сродни Иваску, как, впрочем, весь журнал в целом на редактора своего похож. Это большой комплимент редактору, и по сравнению с «Нов<ым> журналом» это достоинство «Опытов», хотя они и жиже. «Н<овый> ж<урнал>» — сплошной разнобой, а тут есть «лицо». Ваши стихи я люблю все и всегда. По душе мне и эти[92]. Но ломка размера во втором — меня не убедила в ее необходимости, как и отдельные мелочи: «что» вместо «который» при столь чистой и отчетливой выделке вообще. Кроме того, если мои стихи грешат некоторой оперностью и неудавшимся стремлением «взять за жабры», Ваше второе грешит грехом другой крайности — пассивностью, в каждом слове и особенно к концу («забыл?» — «ну а мне-то что?» в переводе на язык грубой, но законной реакции в ответ). Первое, по-моему, от этого свободно. Но оба — оставив придирки — очень Ваши и «очень прелестны», как говорят здешние мои студенты. «Нового журнала» — № 40 — я еще не видел. Насчет стихов Одоевцевой[93] — согласен, не читая их: они всегда — вроде сбитых сливок, но я очень люблю сбитые сливки. Кстати, я сижу над рукописью Лиды Червинской[94], которую вопреки ее воле надо бы сократить, чтобы хватило денег на издание. Человечески это много дальше и глубже Одоевцевой, а литературно не знаю. У Лиды все недописано или почти все. Вы должны это чувствовать лучше кого другого. Штейгер был, пожалуй, беднее ее, а стихи его лучше. Но это, ради Бога, — entre nous: Лида — сверх-мимоза, да и в сверх-несчастьях, всяких. Не хочу, чтобы до нее дошли сомнения в ее стихах. До свидания. Спасибо, что вспомнили. Сочувствую тому, что Вы так заняты. Чем больше я живу, тем больше соглашаюсь с Уайльдом, что «человек создан для