каком-то тесном клубе местная общественность устроила для нас маленький фуршет — голодные, стоя вокруг длинного стола, накрытого красной скатертью, как бы знаменем, мы выпивали понемногу под крохотные, не крупнее резиновых ластиков кусочки колбасы и сыра на палочках. Потом, вернувшись в гостиницу (это была наша последняя ночь), напились в номере люкс у руководителя группы Пименова, чиновника из нашей городской администрации, — у нас у всех в чемоданах нашлось по бутылке водки (хотя мы много привезли и раздали принимавшим нас немцам: «Презент, презент!.. Битте!..»). И я оказался на стуле рядом с этим самым Козлом.

— Ну как вам Мадонна? — дерзко спросил я.

— Плакать охота, — легко ответил он. — Я тоже впервые увидел.

— Впервые? Вы? — слегка пошел я в наступление.

— Да, да, — кивнул он, глядя с плаксивой какой-то улыбкой мне в переносье. — Да.

— А я думал… вас ваша… экспедиция посылает. — Я как бы берег его тайну от окружающих, вслух определяя его как геолога.

Он помолчал.

— Кстати, вы видели по дороге в Дрезден?..

— Да, — сказал он и поднял согнутую в кисти руку — изобразил подвесную дорогу с железными ковшами, в которых везли над полями урановую руду ГДР (скорее всего для отправки в СССР). — Мы же их защищаем.

Я в свою очередь тоже глубокомысленно кивнул.

— А пойдемте ко мне, у меня есть коньяк! — предложил он.

«Начинается!..» Холодок пролетел по моей коже. Я улыбнулся:

— А почему нет?..

Номер у него, к моему удивлению, был такой же, как у меня. И никаких особых телефонов на столе — обычный, гостиничный.

— Илья Лазарев, — протянул он мне руку. — Илья Петрович.

Я медленно назвал себя, он криво ухмыльнулся.

— Знаю. — Налил мне и себе по полстакана коньяка. — За наше безнадежное счастье.

Я выпил, с легким страхом раздумывая, что означает его таинственный тост.

— Назло врагам, — чтобы все же уточнить свою позицию, буркнул я.

— А-а, мой родной!.. — пропел Илья, наливая еще в стаканы. — В том-то и вся беда… — Он не договорил и, лишь убедившись, что я смотрю на него внимательно, ручкой мелко написал на листке бумаги, что лежал у телефона: «Нету никаких врагов. И скоро это станет очевидно». — В том-то и беда… — повторил он, скорее всего для подслушивающих здесь служб. — …что они нас не слышат! Враги, я имею в виду!

— Но мы их одолеем! — включился я в его игру — и все-таки (а вдруг он сам тоже записывает на магнитофон?) оттеняя свою патриотическую позицию.

Илья иронически скривил козью мордашку свою: долил остатки.

— Разумеется. — Потянувшись, громко включил радио. Грянула музыка — Бетховен, финал Пятой симфонии. И прокричал мне почти в ухо: — Скоро все это рухнет.

Сделать глупое лицо? Зачем он меня провоцирует?

Понимая, что трушу, он продолжал:

— Тебе не надоела вся эта фигня? Мечта народов, коммунизм, фуизм… Сидим как в консервной банке, только Москва живет более-менее, а страна бедствует… Все заврались, и все всё понимают… Я знаю три языка, иногда думаю: да пошли вы все… вот сейчас встану и уйду, шагая через заборы Европы… Ты стихи Рембó «Пьяный корабль» помнишь?

Я отрицательно покачал головой, с ужасом думая, чего он от меня потребует завтра, в России, когда вспомнит, что мне тут говорил.

— Не путать с Рéмбо, ха-ха!..

Он читал, и слезы текли по его темному лицу. Может быть, он искренен? И знает чего-то, чего я не знаю? Но что от меня-то он хочет? Или просто хороший актер, талантливый провокатор?

Он замолчал, откинулся в кресле, закрыв глаза и оскалясь.

— Да-а… — пробормотал я. — Хорошие стихи.

— Да при чем тут!.. — простонал мой собеседник. — Жизнь проходит впустую! Мечтал стать дипломатом — попал в контору… и это надолго. Уйти? Прямо сейчас? — Он вдруг вспыхнул глазами (иначе не могу сказать), схватил меня за руку: — Вот ты, геолог… человек полезного дела… скажи! Я сделаю, как ты скажешь! Всей этой муре собачьей еще лет десять вариться… Мне тридцать. Сидеть как в тюрьме, ждать свободы — или сейчас? — Он кивнул за окно.

— Но они же… — Я не договорил.

— Эти?! — Он прекрасно понял мой недоговоренный вопрос. — Тут же выдадут. А я — сюда… — Он мотнул головой, как я догадался, в сторону Берлинской стены. Мы пару раз проезжали мимо этой серой, высокой, обвитой колючей проволокой стены. — Я знаю, как это делается. — И забормотал страстно, брызгая слюной, вскочив и показывая на ноги: — Там поставлены автоматические пулеметы — если пересечешь линию фотоэлемента, стреляют вот сюда… — Он показал на живот. — Почему и дети недавно погибли… пулями размозжило головы. — А я… я подойду на ходулях — и прыг!.. Ну, расшибусь немного… Но зато хера вам!.. — Он отпер чемодан, достал еще бутылку коньяка.

— Больше не надо! — крикнул я встревоженно. Я был достаточно пьян и боялся совсем опьянеть.

— Эх ты! Тоже говно?! Несмотря на все свои шуточки, намеки… Ты что, боишься, я тебя буду сватать туда? А потом заложу? Да пошел ты! Я с тобой советуюсь, как МНЕ быть!.. Я боюсь вот чего: могут выдать обратно…

— Ну не-ет! — протянул я. — Эти?!

— Наши могут обвинить в каком-нибудь насилии… воровстве… сфабрикуют дело со свидетелями, фотографиями… и никакого политического убежища я не получу, поскольку предстану уголовником. — Он тяжко вздохнул. — Наши это умеют хорошо. — Налил себе. — А ты, значит, боишься даже пить?

— Ну, налей, — сказал я. — Немного.

— Тоже мне поисковик. Вы же в тайге спирт неделями жарите. — Он выцедил налитое, как чай. И минуту сидел, уставясь в пол. — Уйду. Сегодня уйду. А ты беги. Давай обратно в свой лагерь…

Я поднялся. Он не смотрел на меня, утирал лицо платком. Все-таки это смахивало на провокацию. А может быть, я ошибался. Завтра будет видно.

И утром я увидел: Илья Петрович Лазарев, сумрачный, тихий, вместе с нами со всеми выехал на автобусе в аэропорт «Зонненфельд», чтобы лететь домой, в СССР.

3

Какое-то время я его нигде не встречал. И успокоился.

Но судьба шьется незаметно — как ковер, из-под низу. Через пару лет, в одной из школ города, над