действовать?
Казинцев. Не может традиция прийти в противоречие с сегодняшней судьбой, потому что сегодняшняя судьба вырастает из традиции, если это не сломанная судьба. Сегодня уже говорится о том, что можно моделировать народы, можно создавать народы механически, вот сейчас боснийский народ создается из трех народов. Но эта идея, этот подход возник тогда, когда массы ушли с поля исторического. Сейчас массы возвращаются. Сейчас, смотрите, выборы в Латинской Америке, выборы в Иране, выборы в Палестине — можно оценивать как угодно, разные силы приходят — но в том, в другом, в третьем, в пятом и в десятом случае это возвращение масс. И вот когда они становятся снова субъектом, то тогда очень трудно моделировать их поведение, создавать народы, реформировать культуру. Мы тут рассуждали о том, как их воспитывать, а они слушают и смотрят, и что они скажут, в конечном счете, по поводу наших изысканий, покажет, я думаю, ближайшее время.
Ясин Конечно, нельзя моделировать народы. Традиции и сложившийся национальный характер, национальная культура имеют значение, — помните, так известная книжка называется. С этим, безусловно, нужно считаться. И в то же время, люди, которые принадлежат этой культуре, этому народу, они должны заботиться о том, чтобы культура менялась и мы жили в лучших условиях. Значит, по поводу вот этого возможного выхода масс на историческую арену. Они уже давно вышли вместе со всеобщим избирательным правом. Если у вас нормально действуют демократические механизмы, то они предупреждают те всплески, которые приводят к разрушительным последствиям. Кому-то может не нравиться, что в Бразилии избрали левого популиста президентом. Но если потом выяснится, что он не привел к успеху свой народ, его поменяют. На Западе говорят очень часто, и наши повторяют с удовольствием, что там идет манипулирование народом, средства массовой информации предопределяют, кто, что, за что будет голосовать и т. д. Да, это есть. Но у этого манипулирования есть свои границы. Если у вас существует право, и оно действует и поддерживается государством, то тогда — для чего государство и создано, вообще-то говоря — возникают механизмы сочетания стабильности и поддержания традиций, и одновременно динамичности. Если же эти механизмы вы никак не можете создать и каждый раз еще стараетесь их разрушить, то рано или поздно народ выходит на историческую арену. Правда, из этого, как правило, ничего хорошего не получается. Это называется революция, и упаси Господь нашу землю от русского бунта, как Пушкин говорил, бессмысленного и беспощадного. Чубайс. Меня все время обвиняют, что я много говорю, поэтому я просто одну фразу скажу. Если мы не найдем решение, то возможна такая ситуация, когда неправильная культура разрушит саму страну. И это тоже надо иметь в виду. Это самая печальная перспектива, ее нужно избежать. Ведущий. Для того, среди прочего, мы здесь и собираемся, чтобы этой судьбы избежать. Потому что, если вы отказываетесь всерьез и откровенно изнутри разных позиций говорить об общих проблемах общей страны, об общей судьбе общего народа, то тогда происходят вещи крайне неприятные. Мы можем ни о чем не договориться, но то, что мы готов друг с другом глаза в глаза обсуждать общие вопросы общей культуры, это хоть какой-то залог надежды. Движение вперед, я все равно считаю, неизбежно. Потому что никто еще не отменил простого правила: традиция — это бывшая новация.Телевизионный образ Казинцева гаснет; в лучах софитов — прежние герои
Когда книга эта уходила в типографию, по каналу «Россия» шел документальный фильм «Подстрочник». Глазам поверить было невозможно; поперек привычным и приевшимся форматам, наперерез сформировавшимся стереотипам «большое телевидение» показывало многочасовой рассказ о частной жизни частного человека в 20 веке. Ни молодежной бордрячковости, ни старческого похихикивания, ни политической промывки мозгов. Перед камерой сидела Лилианна Лунгина, выдающийся переводчик (мы читаем с ее помощью и Гамсуна, и Астрид Линдгрен), мама знаменитого режиссера, и рассказывала о своей невероятной биографии: младенчество в России, детство в Германии, Палестине, Франции, возвращение в СССР. От 20-х годов к 90-м. От сталинизма к застою. И все время — о свободе остаться собой. Такой фильм не мог быть воспринят в перестроечные годы. Потому что здесь нет раздраженного, политизированного разоблачения истории 20 столетия. Все слишком перемешано: счастье чтения, ужас советского быта, бесчеловечность коммунизма, верность дружбе, любовь, война, лагеря. Голос Лунгиной не мог быть услышан в рыночные, жадные годы медийной свободы. Потому что — ни намека на скандальность, на закрученный сюжет; прибыли не ждите. Тем более не имел «Подстрочник» шансов в нулевые: неприязнь к чекизму пропитывает его насквозь; неприязнь к свободе в эти годы совмещалась со всеми прелестями первоначального накопления: рейтинг — бог, а содержательность ему мешает. И если сегодня (пусть в июле, на самом «дне» телевизионного сезона) кинорассказ о человеке как центре истории идет в прайм-тайм по государственному телевидению, говорит не о столько о том, что политика меняется, сколько о том, что все прежнее исчерпано до дна. И телевидение с его невероятной чуткостью начало перемен улавливает. Не политических: общекультурных. Состоятся ли они? Это будет зависеть не от телевизора. А от общества. От составляющих его человеческих лиц.Занавес
2002–2009