сохранились в монастырских подземельях, и корит ими Геронтий великого князя, что-де нехристи милостливее были к домам ангельским, чем христианский государь Иван Васильевич…

Не трогать бы митрополита… Но как не тронуть, строя государство?! Не удельная Русь лежит ныне от степей Дикого Поля до студеных морей и от Камня до литовского рубежа, а Россия, под единой рукой великого князя собранная.

Собранная, да не совсем!

Не до конца еще уделы искоренены. Бояре-наместники по волостям сидят, корм себе с черных людей собирают помимо великокняжеской казны. Каждый вотчинник себя властелином мнит, чинит суд и расправу. А ломоть отрезанный – церковные земли!

Будто две державы отдельно в России: одна – под великим князем; другая – под митрополитом. Митрополит единолично управляет церковными людьми, судит их и подати собирает, и живут те церковные люди по своим уставам, даже великий князь над ними не властен, только митрополит. А вотчины митрополичьи, епископские, монастырские? Как завладела церковь доброй третью русских земель, так и держит под собой.

Иные думают, будто земли в России немерено много. Но какой земли? Облесенной и оболоченной, дикой и неухоженной, ненаселенной. А обжитые земли с мужицкими дворами давно наперечет. Опора державы – военные, служилые люди, дети боярские и дворяне. За службу их надобно жаловать добрыми землями. Землей, поместьем живет служилый человек, с поместья и ратников берет, и лошадей, и оружие, и корм. Вместо бывших княжеских и боярских дружин оберегает рубежи поместная конница – конно, людно и оружно собирается под великокняжеские стяги. За верность, доблесть воинскую, за походные тяготы, раны и увечья просят служилые люди землицу. А землица – под церковью. Вот она, рядом, на самых что ни есть удобях! Но ведь не поделится землицей митрополит Геронтий, цепко держится за власть, за богатство! Добром не взять, а брать надо…

Думы, думы. Вязкие, неотступные.

Ночь на дворе. Лунный свет льется через широкое окно, ложится на ковер распахнутым трехстворчатым складнем. Митрополичьим складнем…

Иван Васильевич ходит, ходит по палате, а за дверью, в проходной горнице, затаили дыхание дворяне и дети боярские, которым выпало сторожить великокняжеский покой в эту ночь. Ни шороха там, ни вздоха. Мертво в горнице, хоть полна она вооруженных, настороженных людей.

Дворецкий Михайло Яковлевич Русалка прижал ухо к двери, прислушался.

Умолкли неясный шорох шагов и стеклянные перезвоны. Дворецкий осторожно приоткрыл дверь в палату, заглянул.

Великий князь опять сгорбился у окна. Высокий, сутулый, с большим носом и острой выпяченной бородой, он походил на нахохлившуюся хищную птицу. Лицо, облитое мертвенным лунным светом, казалось белым, как мрамор, только под бровями лежали черные тени, и нельзя было понять, смотрит он на двор или задумчиво прикрыл веки.

Но не спросишь, не намекнешь, что давно минул благословенный Богом час заката, когда добрые христиане отходят ко сну, чтобы с солнечным восходом начать новый день. Не найдется ныне в Москве человека, который осмелился бы нарушить отчужденное молчание великого князя.

Михайло Русалка попятился, молча оттолкнул локтем сунувшегося было в дверь постельничего Василия Сатина, сокрушенно покачал головой.

Странная ночь, тревожная ночь. Случалось, и головы летели после такой ночи, и войны начинались. На все воля Божья и великого князя, а он, Михайло Русалка, служит своему господину верно и прямо…

Иван Васильевич смотрел на просторный двор, четко разделенный тенью от Кремлевской стены на две половины – черную и белую.

Там, где зловеще глыбится чернота, – митрополичий двор. Показалось почему-то, что Геронтий тоже бодрствует, филином сидит в своей каменной палате. Мгновенной обидой резануло сердце: нет у великого князя каменной палаты, а у митрополита – есть! Прежний митрополит Иона заложил, а нынешний достроил, выпячивая богатство. Сторожат палату дети боярские, но не его, великого князя, а митрополичьи служилые люди. И бояре есть свои у митрополита, и воеводы, и бесчисленное множество черного и белого духовенства. Двор митрополичий, церковь домовая митрополичья, монастырь митрополичий, множество других построек за крепкой оградой – все митрополичье. Будто крепость внутри Кремля, прямым приступом не возьмешь.

А если исподволь, изнутри?

Появились в Новгороде Великом церковные же людишки, и не из самых малых, что насупротив митрополита речи ведут, о соблазнительном толкуют. Будто бы вера человека – в нем самом. В чистоте помыслов вера, в самовластии души. С Богом наедине беседовать подобает иль на малой братской трапезе, хлеб преломляя, как во времена первых апостолов. Не нужны-де христианам ни храмы пышные, ни монастыри богатые, ни службы многолюдные, велеречивые. Стоят они между Богом и человеком, а к Богу пригожее обращаться напрямую…

Смутные речи. Но увидел в них Иван Васильевич скрытую пользу для государства. Под такие речи можно было и землицу монастырскую к рукам прибрать, и митрополита укоротить. Не торопиться только, не торопиться!

Иван Васильевич не торопился. Исподволь, без огласки, переманил в Москву известных новгородских вольнодумцев Алексея и Дионисия. К новгородцам примкнул архимандрит Симонова монастыря Зосима, человек на Москве заметный, посольский дьяк Федор Курицын и брат его Иван Волк, крестовые дьяки Истома и Сверчок, Ивашка Черный, что книги пишет, и иные москвичи. Митрополит Геронтий забеспокоился, зачастил во дворец с увещеваниями, даже карой Божьей грозил Ивану Васильевичу за потворство ведомым еретикам. Тогда-то и присоветовал доверенный дьяк Федор Курицын прижать митрополита на его же церковных делах.

Четвертый год пошел с тех пор, а вот вспомнил Иван Васильевич митрополичьи затруднения – и рассмеялся негромко, на мгновение забыв о гнетущих заботах. Куда как хитроумно присоветовал Федька, как только додуматься сумел!

…Случилось это в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят седьмое ^[3]. Торжественно освящали Успенский собор в Кремле, каменное диво, главный храм Земли Русской. Народу собралось бесчисленно. Митрополит Геронтий сам повел крестный ход вокруг собора, по старине повел, как привык, – против солнечного восхода. Тут Иван Васильевич его прилюдно и упрекнул, что делает-де не по Священному Писанию. Обомлел митрополит от этакой дерзости, удалился, сердито стуча посохом, а когда, спустя немалое время, отдышался, велел чернецам искать правду в священных книгах. А пока не отыщут, не велел им покидать келий даже ради трапезы – послушники сами принесут и просфоры, и водицу родниковую для просветления