сила и слабость, величие его бунтующего и требовательного духа, его смирение и патриархальная ограниченность.^[3]

Всего лишь несколько дней провел новый секретарь писателя в яснополянском доме, но уже успел почувствовать тот рубеж, который отделял Толстого от других членов его семьи, успел заметить главную тему их споров. «За столом, — отмечает он, — завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией, и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме, как я успел заметить, часто сводится разговор в большой столовой яснополянского белого дома». И, если бы не хозяин этого дома, единственный, кто в этом кругу думал и помнил о нуждах тех, кому не дано было права присутствовать за столом, этот разговор был подобен многим другим, которые велись тогда в дворянских усадьбах. «Сухотин, его жена и Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ». Сын Толстого Андрей Львович утверждал, что «русский мужик — трус», и он сам видел, как «пятеро драгун выпороли по очереди деревню из четырехсот дворов». «Крестьяне — пьяницы, — говорила Софья Андреевна. — Они вовсе не оттого бедствуют, что у них земли мало». Но с приходом Толстого в зале яснополянского дома зазвучал честный и мужественный голос человека, свободного от предрассудков своего окружения, того человека, перед глазами которого стоит образ живущего совсем рядом обездоленного, ограбленного, отупевшего от нужды мужика. Его произнесенные «тихо, но очень твердым голосом» слова о том, что «если бы у крестьян была земля, так не было бы здесь этих дурацких клумб… Не было бы… таких дурашных людей, которые платят лакею десять рублей в месяц», — таили в себе большой и глубокий смысл.

Дневник Булгакова наглядно показывает, какой настоятельной потребностью для Толстого было постоянное общение с крестьянами. В разговоре с Булгаковым «о той вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе» Толстой прямо ссылается на доводы, услышанные им из уст яснополянского крестьянина: «Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что все это не их; оттого они и мало работают и пьют».

Много и напряженно размышлял Толстой над тем, как удовлетворить это требование русского крестьянина, над тем, как ликвидировать существующий несправедливый порядок землевладения, как передать землю в пользование народа.

Пути осуществления национализации земли без революции и аграрных волнений Толстой нашел в теории американского экономиста Генри Джорджа. Вслед за ним Толстой утверждал, что установление «единого налога на землю»^[4] приведет к тому, что земля постепенно «станет достоянием» тех, кто способен ее обработать собственным трудом, и тогда исчезнет земельное рабство, «власть богатых над бедными». На страницах дневника Булгакова читатель встретит не одно сочувственное высказывание Толстого в адрес Генри Джорджа, в котором он видел неутомимого борца против земельного рабства и автора, с его точки зрения, наиболее радикального и реального проекта решения земельной проблемы.

Патриархально-крестьянская точка зрения Толстого рождала и сильные и слабые стороны его мировоззрения, в котором подлинный демократизм сочетался с реакционно-утопическими иллюзиями. Защищая и отстаивая самые насущные нужды русского крестьянства, Толстой не отдавал себе отчета, что столь пропагандируемый им Генри Джордж в действительности является «идеологом радикальной буржуазии», а его протест есть не что иное, как «попытка спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить его на еще более широком, чем теперь, базисе»’. Но та же крестьянская точка зрения определяла глубоко отрицательное отношение Толстого к аграрной политике царского правительства, к пресловутой столыпинской реформе. По дневнику Булгакова можно судить, с каким интересом относился Толстой к аграрному закону 9 ноября 1906 года, который призван был изменить все направление развития русской деревни.

Он сознавал, что столыпинская реформа враждебна миллионам земледельцев и носит откровенно буржуазный характер.

Он проницательно и правильно разгадал, что за демократическими пунктами столыпинского указа скрывается «хитрая политика» превращения небольшой кучки крестьян в зажиточных собственников и оправдания безземелья и нищеты всей остальной массы. Гостя у Черткова в селе Мещерском, Толстой в разговоре с крестьянами предостерегал их от выделения на хутора. «От этого греха много», — говорил он им.

Булгаков сохранил немало суждений Толстого, свидетельствующих, что позиция «адвоката стомиллионного земледельческого народа» делала его недоверчивым к либеральной фразе, к правительственным акциям и фарисейству. Среди людей, окружавших Толстого и бывавших у него, можно было встретить членов Государственного совета, депутатов Государственной думы. М. А. Стахович, В. А. Маклаков и М. С. Сухотин вносили в дом Толстого азарт думских дебатов, ожесточение парламентской борьбы, рассказывали различные подробности бурных заседаний думы. Но Толстой не разделял их упований, не верил, что дума даст что-нибудь народу, и относился к ней с скептической иронией.

В его отношении к думе проявилась трезвость мышления человека, всегда стоящего на страже интересов угнетенных. «Я упомянул, — рассказывает Булгаков, — о Государственной думе. Лев Николаевич убежденно высказался в том смысле, что она приносит огромный вред, служа для отвода глаз народу. Но вместе с тем он признает, что дума содействовала и пробуждению в народе сознания несправедливости своего положения». Он видел, что иллюзии, рожденные созданием открытой парламентской трибуны, недолговечны, что народ получил возможность еще раз убедиться в том, что от господствующих классов напрасно ждать защиты своих кровных интересов.

Толстой с необычайной остротой воспринимал нелепость современного общественного устройства, чудовищную несправедливость разделения народа на две неравные группы, из которых меньшая владеет всеми богатствами, пользуется всеми достижениями науки и цивилизации, а большая осуждена на нечеловеческое существование, духовное и физическое рабство. Мир кажется Толстому нелепым, вывернутым наизнанку, и им все больше и больше овладевает мысль о безумии современного общества. Разве можно считать нормальным такое состояние, при котором семилетние девочки с утра до вечера связывают рвущуюся нить, делая ткань, которая «идет на Восток по огромной цене», и