«Дайте мне только любящую семью, и я из этой ячейки построю вам вечное социальное здание»

В. В. Розанов

…Она, видно, тоже любила заводить серьезный разговор в самый «интересный» момент. Вдруг пустилась выяснять его отношения с Марией:

— А правду говорят, что ты к Марии Голиковой захаживаешь, когда Василий ее в рейсе?..

— Брешут!.. Ты вот сними‑ка и рубашку, а? — распаляясь сладострастием, горячо шептал он.

— Ага! Сейчас, — и она шустро сняла через голову ночнушку. Он жадно прошелся рукой по ее голому плечу, груди, животу, шепча восторженно:

— Ну и тело у тебя!.. — желание, казалось, уже распирало его.

— Ты погоди. Погоди!.. — смеясь тихо и слабо сопротивляясь, шептала она. — Не спеши. Лялька еще не уснула! Слышь? Ревнует к тебе…

— Мы потихоньку.

— Не торопись. И не шибко. Помягче! Я тоже сгораю от нетерпения…

А потом, утомленные жаркой близостью, словно яростной схваткой, они блаженно отходили, продолжая ласкать друг друга; благодарные друг другу за несравненное наслаждение. Время от времени он отбрасывал край одеяла, чтоб остудиться немного и чтоб скользнуть взглядом по ее телу, провести рукой по крутому бедру. Она сжималась вся, не сильно отводила его руку, а он упрямо и неудержимо прорывался к притягательному низу живота. Наконец, утомившись приятно «борьбой», он откинулся.

— А кто тебе треплется про нас с Марией?

— Она сама и треплется, — еще теснее прильнула к нему Гуля.

— Дура! — взмахнул он рукой. — Воистину — вы, бабы, — сами себе злейшие враги! Зачем болтать? Дойдет до Василия — ей первой достанется…

— Я не хочу, чтоб ты к ней ходил, — надулась она и отстранилась. И он замолчал, не зная, что ответить. Однако думая в сердцах про себя: «Любимся без году неделя, а уже претензии!» Она, видно, почувствовала его неудовольствие, поспешила замять неприятный для него разговор. Брякнула первое, что в голову пришло:

— Слышь? А что я прочитала недавно в журнале! Будто Карл Маркс в своем учении требует уничтожения семьи. Представляешь? Уничтожения семьи!..

— Малахольный твой Карл Маркс! А наши печатают что зря. Укоротить языки некому! Оборзели уже. Тот же «Огонек». У нас, в гараже, сначала читали его взахлеб, а теперь плюются…

— Не! — кинулась она к нему с новым приливом возмущения. — Как можно?! Общие жены! А, Петь? Чудной он, этот Карл Маркс. Кобель, видно, порядочный был! Ну как это — сегодня с одной, завтра с другой. Положим, с твоей женой. Захочешь ли ты?..

— Да ну их!

— А еще ученые! — ткнулась она ему в подбородок, радая, что ее Петр не разделяет учения про уничтожение семьи. — Положим, я твоя жена, и ты меня любишь… Ведь любишь?

— Люблю, — и в доказательство он прижал ее крепко.

— А вот докажи!..

— Это другой разговор! А то — Карл Маркс, Карл Маркс!.. Усохнуть можно.

— Ас кем тебе приятнее — со мной или с Ольгой?

— С тобой, с тобой. Ты сладкая…

— Правда? Мужики пристают ко мне. От армяней — от тех отбою нет. Сватаются без конца. Но я знаю — не я им нужна — дом мой…

— Слушай! — приподнялся он на локте, утомленный ее болтовней. — Не об этом сейчас!..

— Молчу. Это я от счастья. Дура!

Он поцеловал ее в щеку, потом в глаза, потом горячо впился в губы, а потом зарылся в роскошной ее груди. Она выгнулась вся навстречу, шепча: «Тихо! Сосок прикусил больно. И ты все эту да эту ласкаешь, а эта обижается…»

Около полуночи он устало натягивал в прихожей свою болоньевую куртку, пропахшую бензином и машинным маслом. А Гуля стояла перед ним не таясь, в одной «ночнушке», доступная вся, с тем естественным беспорядком на голове, который обычно бывает, когда уже полное доверие и уверенность, что милый любит и так.

— Ну, бывай, — взмахнул он рукой. — Спокойной тебе ночи. — И вдруг шагнул не к двери, а к ней. Она порывисто обняла его, прильнула всем телом. Теплая, излучающая страсть, струящаяся под мягким чистым ситчиком. Боже мой! Как можно уйти, выпустить из рук этот трепетный комочек счастья?! И он почувствовал новый прилив жгучего, необоримого желания. Подхватил ее на руки и понес по коридорчику, мимо детской, занавешенной, вместо двери, ряднушкой. Она смеялась тихим счастливым смехом и расстегивала на нем куртку.

Петр бережно опустил ее на кровать и хотел было накрыть одеялом, борясь с искушением. Но она сучила красивыми своими ножками, не давала накрыть себя. Тянула его к себе.

— А ты не раздевайся. Я сделаю удобно… Только свет потуши…

А потом они мучительно прощались в прихожей. И никак не могли расстаться. Новый головокружительный поцелуй закончился тем, что она, нашарив рукой тумбочку позади себя, взобралась на нее, не прерывая поцелуя, и крепко обхватила ногами его бедра…

Это было долгое и уже лишнее наслаждение. Когда горит душа желанием, но удовлетворение никак не приходит. Когда изнуренное и иссушенное отдачей тело еще не напиталось новыми соками. Когда оба уже неистово ищут завершения и в мучительном экстазе вызывают в себе последний яростный порыв, который принес бы, наконец, удовлетворение…

Уже выруливая по тряской лесовозной дороге, гонясь за вытянутым «светлячком» от фар, он заметил, что его веселят воспоминания об учении Карла Маркса. Когда жёны будут общие. «А что? — с циничной самоуверенностью думал он. — Только пусть это меня и Гули не касается…»

Ольга? Ольгу уже ничто не спасет.

И потекли невеселые, тухлые мысли про жену Ольгу. Какая‑то она сделалась отвратная. И все норовит назло, поперек. Разъелась, как свинья. И в постели не баба, а мякина. Через силу идет. И дурацкая привычка — в самый «интересный» момент начинает про долги. Любимая тема — деньги!

Гуля — эта, вишь ты, на учение Карла Маркса поворачивает.

Петр усмехнулся. Оборзели бабы! Мария Голикова — та еще чище! Вроде как сознание теряет, когда ее разберет. Да с криком, стоном. Будто ее душат. Страхи господни! Послал Бог любовницу. Жуть!.. А перед Василием неудобно. Как‑никак — друзья! Она — сучий потрох! — закрутила дело. Васька тогда с большого рейса пришел. В Киев гонял. Хорошую шабашку намотал. Пузырек горилки с «пэрцем» привез, пригласил как человека… Бутылка здоровенная — ноль семьдесят пять. Выцедили досуха. И Василий с устатку заснул прямо за столом. А Манька хвать тайком за руку и потащила