собрали кое-какие хундры-мундры, ну и того… „Прощай, Москва, прощай, столица!“ Н-да, братчик, дела! Жизнь прожить — не мутовку облизать… Н-да! — закончил он и замолчал, наклоня голову и глядя на свои ноги, распухшие, красные, с огромными загнутыми ногтями на больших пальцах.

II

Молчание длилось довольно долго. В кустах, позади нас, назойливо-однообразно чирикала какая-то птичка… В осоке, на той стороне пруда, квакали лягушки… На поверхность пруда то и дело поднимались желтобрюхие "хритоны"… Большие серые комары бегали по воде, скользя по ней, точно на лыжах. Вдали, где виднелась полоса темного елового леса, куковала кукушка, и ее монотонная песня, как-то особенно ясно и отчетливо стоявшая в воздухе, — точно масло по воде, расплывалась потихоньку в необыкновенно чуткой тишине…

— Семь! — сказал вдруг неожиданно мужик и, улыбаясь, посмотрел на меня.

— Что семь? — спросил я, не понимая.

— Семь годов житья мне осталось, — сказал он, — кукушка вон куковала… считал я… Ну, что ж… семь, так семь, и то ладно… а по мне хоть сейчас — не заплачу… Сколько ни живи, а умирать не миновать… Так ли, братчик, а?..

— Так, значит, и бросил деревню-то, в Москву ушел? Что же там?

— Целых, почитай, два года в дворниках выжил… Может, и больше бы прожил, да жененка, стерва, с хозяйским сыном спуталась… Отъелась, сволочь, на хороших-то харчах, зажирела, гладкая стала, белая, красивая… Ну, а ему, знамо, худо ли!

— Как же ты узнал? — спросил я.

— Как, как! — точно рассердившись на мой вопрос, воскликнул мужик. — Добрые люди глаза открыли. Добрые люди этому рады, медку слизнуть… Ну, знамо, осатанел я, клочку ей… С места оба долой… Другое стал подыскивать… Тут уж у меня кое-какие знакомые завелись… Вышло место на фабрику. В сторожа меня пределили. Ну, ладно! Приехал я с женой поутру, слез с машины, пошел. Прихожу прямо к воротам: сидят два сторожа, в шашки от нечего делать играют… Один, который помоложе, и спрашивает: "а это, говорит, жена твоя, что ли?" Жена, говорю, законная. А что? — говорю. "Да ничего, говорит, ишь она у тебя какая гладкая, сытая… Сам таких любит… Не сумлевайся, земляк, быть тебе на месте!"

— И что ж, братчик, думаешь? — воскликнул рассказчик, повернувшись ко мне. — Истинная, сейчас провалиться, правда. По бабе только и меня взял. Такая-то, понимаешь, сволочь, не приведи бог. Ни одну, сукин сын, не упустит — все молодые бабенки его. Высокий, ноги долгие, с рыла рыжий. Англичанин какой-то… пес его знает… Попадись теперь — убью, истинный господь, убью! Им, сволочам, все можно… Нет, тпру! погоди, и наше время подходит! Мы вам пропишем…

— Ну, поступил я, пределился, стал жить… Жененка тоже на дело попала, ей три бумажки положили… Каморку дали на четверых: я с женой да мой товарищ — сторож, тоже с бабой… Посменно мы с ним у ворот дежурили… Я двенадцать часов, он — двенадцать. Я по ночам, он днем. Ну, пожил… привык, намотался… Жизнь, братчик, фабричная не приведи создатель… аки вот, истинный господь, в аду кипишь… Народу много… девки это… все отчаянные… "деньги ваши, будут наши…" Попадет особливо холостой, живо с копыльев слетит… Водку эту глушат, аки воду… В карты жарят… Налакаются пьяные, пойдут с гармошками, с девками гулять… песни орут, безобразничают… с ножами ходят… Слова не моги сказать — зарежут, истинный господь! Отчаянный народ московский, не приведи царица небесная. Я было с дуру-то, по первому-то разу, строго дело повел, да меня, братчик, живо укротили… Дежурил я у западных ворот. Приказано было на ночь их запирать, а в калитку без дела никого не пущать… Я было так и повел, не стал пущать… Только вот раз сижу, глядь — идет артель человек десять, с девками, прямо ко мне. "Ты это, говорят, чего здеся, косопузый чорт, за начальство сидишь, а?" Бац меня ни с того, ни с сего по уху, бац по другому, начали валтузить… Я было: караул! А они мне рот-то зажали, да и того — и по бокам-то, и по рылу-то… Вот это место, около глазу, наскрозь прошибли… Крови из меня выпустили — конца-краю нет!.. С тех пор, братчик, полно, шабаш, по-другому дело повел: что и вижу, так не вижу, что и слышу — не слышу… Сбили с меня форс-то, вся политура сразу слезла… И дело мое, гляжу, с эстого разу пошло в гору… Прямо скажу: полюбил меня народ, доходишко кое-какой образовался… Глядишь — тот запоздал, а пройти нужно, сейчас пятачок… А то, глядишь, из лавки к казенке кто волочет что на похмелье… Раз с цельным мешком двоих пропустил… на половинку дали…

— Привык я… стал за галстук закладывать… Как лишняя копейка завелась, сейчас ее под ноготок… Грешный человек, по пьяной лавочке от жены погуливать стал. Мамзелю одну себе прииначил… Что она ни добудет, все, бывало, и пропьем вместе… Не молодая была, а полюбился я ей… пристала, не отдерешь… как пластырь, истинный гссподь… Жены только я все опасался сдуру-то… Опасаться-то нечего было: она допреж того этим самым делом занялась. Спуталась с табельщиком… а мне, понимаешь, и ни к чему… Ночь-то меня дома нет, ну, а днем-то она на работе… Приду поутру, перехвачу чего ни на есть, спать… А там, глядишь, выпью… Дело-то бы оно так и шло, да, спасибо, эта самая моя мамзеля глаза мне открыла. "Ты, говорит, Маркел, что знаешь? Ведь твоя, говорит, милая-то половинка с Игнат Тимофеичем, с табельщиком, снюхалась"… Врешь?!. — "Сичас издохнуть, говорит, не вру. Ступай-кась, говорит, часиков в десять в чепуху — увидишь"… Так она мне этими словами сердце пронзила. Ах ты, думал себе, погоди, я тебе покажу Игнат Тимофеича, до морковкиных заговин не забудешь!.. Собрался это я по вечеру… сердце кипит… Трахнул половинку для смелости… Прихожу в чепуху, а уж эта полюбовница-то моя тут. "Они, говорит, в каморке… там их, говорит, конпания, Ванька Бузин со своей шкурой, Михайло Петрович булгахтер с Танькой Голядской, да Игнат Тимофеич с твоей пиво глушат… — Ступай, говорит, полюбуйся, как жены-то, богом даденные, от мужей пузья делают"… Распалила меня, окаянная сила, во как — страсть… Побежал я в трактир… прошел мимо буфету, скрозь всю залу, прямо в каморку… отворил дверь, гляжу… ах ты, сила окаянная. Сидит этот самый Игнат Тимофеич, а моя шкура у него на коленках и левой ручкой за шею обхватила… Песни поют, а на столе, насупротив их, бутылки с пивом, стаканы, закуска… Эх, веришь богу, боатчик, как увидал я это, — пошел, слышу, по всему телу холод, а перед глазами, словно кто фонарики зажег, замелькали огоньки, часто эдак, инда глазам больно… Ну, сгреб я ее тут, понимаешь, ни слова не говоря, за глотку, и пошла у нас, братчик, переделка… Подскочил было этот самый ко мне Игнат Тимофеич… заступиться хотел… А я его ка-а-к шаркну бутылкой пивной… брык он! прямо на стол… Стол к чортовой