утрам было свежо, но тихо и как-то таинственно прекрасно… Кругом ни звука, точно все давным-давно умерло… Темносинее, далекое и глубокое небо горело звездами, и там, казалось, было еще тише, еще таинственнее, чем на земле.

Придя на место, мы вешали фонарь так, чтобы он освещал гумно, и, разложив снопы, принимались за работу.

«Буц, буц, буц! — раздавались глухие удары. — Буц, буц, буц!..»

— весело каждый раз затягивал слегка дрожащим голосом наш добрый милый «старшой», дядя Юфим.

— подхватывали мы, и «Буц, буц, буц! Буц, буц, буц!..» — раздавалось сильнее.

Вскоре, однако, нам пришлось расстаться…

Проходя как-то раз уездным городом, я получил печальное известие из дому, из-за которого мне необходимо было вернуться. Я сообщил о своем решении товарищам.

— Как же так, — сказал дядя Юфим, глядя на меня удивленными глазами, — а мы-то?.. Не уходи, Павлыч!..

— Не могу… Нельзя…

— Ах, ты… Жили, жили вместе… ан вон оно дело-то…

На прощанье мы зашли, конечно, в трактир… Дело уже было к вечеру. В трактире «на черной половине» было полутемно, гадко, печально. Растрепанный половой подал нам бутылку водки с обрезками противной колбасы на закуску, «две пары» чаю, баранок, и отошел прочь…

Мы все четверо сидели грустные и молча по очереди тянули из граненого стаканчика водку.

Когда, наконец, покончили с водкой и попили чаю, я сказал:

— Ну… прощайте!..

— Прощай, Павлыч… — ответил дядя Юфим, моргая глазами. — Прощай, родной… Дай тебе господи… Живи по-божьи.

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и, обняв меня, поцеловал. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступают слезы.

Тереха-Воха молча глядел на меня во все глаза, и в этих прекрасных глазах стоял туман.

— Я тебя провожу чуток! — наконец, вымолвил он, — за город.

Я еще раз поцеловался с дядей Юфимом, с Малинкиным и вместе с Терешкой вышел из трактира.

Мы оставили город и вышли в поле. Вдали виднелось село на горе. Солнце низко стояло на горизонте и слепило нам глаза. Мы остановились.

— Прощай!..

— Прощай, Павлыч!

Мы три раза крепко поцеловались.

— Дай тебе бог… Неужели не увидимся николи?..

— Бог знает… Прощай!..

С грустью в сердце я пошел прочь и, отойдя шагов пятьдесят, оглянулся.

Тереха стоял и смотрел мне вслед, заслонясь рукой от солнца. Я махнул ему еще раз фуражкой и торопливо пошел по убегающей вдаль дороге, навстречу заходящему яркому солнцу.

ПРИМЕЧАНИЯ

«Среди рабочих». Повесть написана зимой 1903/04 года. Впервые напечатана в «Русском богатстве» в 1904 году (No№ 5, 6, 9, 10 и 11). Писатель любил эту повесть. «Писалась эта вещь, — рассказывает он, — зимой по ночам или, вернее сказать, ранними утрами…

С удовлетворением вспоминаю, как теленок… во время моего писания просыпался позади меня в своем огороженном досками углу, вставал на ноги, протягивал морду и, поймав губами подол моей рубахи, принимался дергать ее и чмокать.

Сидишь, бывало, один, а жена с ребятишками спят вповалку на полу, — ступить негде. За оконцем слышно, как шумит ветер, как трескаются от мороза бревна, как мяукает по ту сторону двери кошка, просясь в избу… Пишешь, бывало, с увлеченьем, с какой-то особенной дрожью в теле, не замечая, как бежит время.

Редактор „Русского богатства“ Короленко, вообще скуповатый на похвалы, в письме ко мне по поводу „Среди рабочих“ хвалил эту вещь. Написана она мною с особенной любовью и увлечением. Я считаю эту вещь одной из своих любимых повестей, которая и теперь заставляет дрожать мое сердце и напоминает мне то далекое время, когда я жил вместе со своими героями рабочими в имении князя Оболенского…» (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 49–60).