молчании, берегущие зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по — сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей нержавеющей кровью политая, степь!..

Старый человек, он неслышно шептал иссушенными губами вещие слова о воинской доблести и славе, от века зарытой в землю, о нержавеющей крови тех, кто пал за эту землю. И тогда на минуту отходило сердце, становилось как будто легче, являлась надежда на будущее. И синие, густые облака на горизонте, предвещавшие грозу, как бы расчесанные наискось ветром, уже казались ему очертаниями некой долгожданной воинской рати, выходящей из‑за горизонта с пиками и острыми шеломами спасать русскую землю…

Но тут он всякий раз вспоминал о сыне, Толе, девятнадцатилетнем комиссаре, сгинувшем в неразберихе гражданской, то ли от тифа, то ли от козней скрытых врагов, кто знает. И тогда очертания синих туч на краю степи и гора Пирамида, и кустики деревея — кровавника, цветка, не оправдавшего надежд на сухое лето, начинали вдруг явственно дрожать и размываться в его глазах, наплывала горячая влага слез, слепила его.

Старый человек плакал. В одиночестве, не сдерживая слез.

И чтобы прийти в себя и успокоиться, садился на белый, обглоданный ветрами камень — валун, доставал из кармана куртки тетрадь, начинал писать тайное письмо в далекую, придуманную им, туркестанскую степь.

«Надя!.. Уезжал из Москвы в подавленном настроении. Ехал и не знал, доеду ли куда‑нибудь. Теперь с азартом, озлобленно восстановляю себя…

Плохо, дожди. Гора к Дону — купаться — страшно скользкая. И когда всходишь по тропинке у самого края оврага — так бывает скользко, и руками вцепишься в разъезжающуюся глину, а сердце сожмет приятно раздражающий холодок — одно неверное движение, и…

…Милая, никогда не висни на подножках!..

Пишу тебе в степи, справа стеной сияет дождь, слева гора Пирамида — на верхушке башня из переплетов балок, геодезический знак, могилы побитых в 19–м году белых казаков, на которых тайно — цветы.

Должно быть, меня будет хлестать дождь.

Сижу, поглядываю, тут недавно выскочили из оврага, зарезали человека — шел с портфелем на хутор. У меня в кармане револьвер.

Хлеб гибнет от дождей.

Соскучился по солнцу… А дождь надвигается неумолимо, гроза.

Александр».

О ПРОФЕССИИ ПИСАТЕЛЯ

…Ремесло не из легких… тем более, что ни одной книги, ни одного рассказа не было опубликовано без спора и взаимного «нажима» автора и редактора, из‑за сложности содержания. А без сложности, без остроты, я не умею да и не хочу.

(Из письма Андрею Косову, другу детства.)

10.04.1972 г.

Чтобы откликнулась душа, надо сообразовываться с содержанием, с художественной образностью.

(Из письма друзьям.)

Меня беспокоит весьма распространенная глупость некоторых «очевидцев событий», которые сидят на фактах, как собака на сене, и боятся что‑то утерять, какой‑то свой приоритет. Тут уже речь не о защите правды, а об элементарной выгоде от этой правды. Люди не понимают, что в настоящее время (оно может тянуться долго) служить этому делу можно только бескорыстно. Выгод ждать не приходится, будут пока основательные шишки…

…Я буду писать даже после десяти романов на эту тему (На тему «Красных дней» — В. Р.), потому что писать собрался по-своему. У меня в прологе будет встреча больших людей России… И мой Миронов не просто большой военачальник… Он тем и велик (да, велик!), что он Человек с большой буквы! Вне времени даже, вообще.

(Из письма А. Ф. Миронову, сыну командарма.)

10.01.1972 г.