солнцем ресницы. Он сладко причмокивал во сне, чуть похрапывал и казался милым, усталым после пахоты или покоса деревенским парнем.

Дежурный по казарме Козлов, боец с густыми черными бровями, заметил, что я не сплю, и сел ко мне на койку. Он осторожно посмотрел на спавшего Карацупу и шепотом спросил:

— Снимать будете? Снимать — это вполне правильно. Только вы на самого Никиту в смысле рассказов не очень-то надейтесь — буркнет, вот и весь сказ! Меня тут приспособили к стенной газете, Я пристал к Карацупе: «Напиши, друг, в газетку про опыт свой». А он мне: «Рано еще, друг, про опыты. Придет время — поговорим». А в общем-то Никита парень хоть куда! Компанейский, товарищ добрый и службист хороший. Что же касаемо молчания, тут осуждать его не стоит: жизнь была тяжелая у парня, горя-лиха много видел: сирота, батрачил у кулаков. Они, то есть кулаки, в нем такую злость вызвали — беда!.. Беспризорничал — навек всякой беды натерпелся… А горе молчанию учит.

Карацупа пошевелился во сне. Чернобровый боец тотчас умолк и сделал мне страшные глаза, чтобы ненароком я не продолжил разговор, и на носках ушел от койки.

Сон взял свое, и я нырнул под одеяло, как вдруг услышал громовую команду «В ружье!», дружный топот ног, бряцание оружием, тяжелое дыхание. Плохо понимая, что происходит, я сбросил одеяло и вскочил. В казарме горели керосиновые фонари, и в их свете мелькали белые фигуры. Пограничники торопливо надевали гимнастерки и брюки. Карацупа, румяный после сна, освеженный и сильный, с широким разлетом густых бровей на загорелом лице, стоял рядом со мной и ловко натягивал на себя брюки и гимнастерку.

— В ружье! В ружье! — повторял он. — Слышь, тревога! Вставай! Скорей! — Он сунул мне в руки гимнастерку, сбросил на одеяло брюки, побежал за винтовками и принес себе и мне по карабину. — Скорей! Да скорей! — опять услышал я над собой участливый и в то же время строгий голос.

При свете фонарей и звезд во дворе заставы выстроились пограничники. Пахло конским потом, сыромятной кожей, винтовочным маслом. Слышалось тяжелое дыхание людей. Над заставой и вокруг нее все было черно, небо и земля слились и казались непроницаемой стеной. В глухом мраке единственным ярким пятном был фонарь, освещавший шеренгу бойцов. Усанов сошел с крыльца, прошел перед строем и, щелкнув крышкой карманных часов, сказал:

— Отлично! Спасибо за службу. Ра-а-азой-дись!..

В смущении вернулся я в казарму. Из моих сапог торчали концы портянок, ремень свисал, гимнастерка не была застегнута. Карацупа критически осмотрел меня и вздохнул. Кто-то из бойцов засмеялся.

— Отставить! — крикнул Карацупа. — А ты, — обратился он ко мне, — раздевайся. Теперь смотри: вот как держать обмундирование, — посоветовал он и показал, как нужно раскладывать на табуретке гимнастерку, ремень, брюки.

Только я лег, Никита закричал;

— В ружье!

Я вскочил и стал одеваться.

— Теперь лучше. Но плохо еще, — буркнул Карацупа.

Почему квакают лягушки?

Около часа ночи я опять вскочил с койки: мне показалось, что на заставе вновь объявлена тревога. Задыхаясь, спеша и волнуясь, я натягивал брюки, накручивал на ноги портянки.

— Спокойнее! Спокойнее! — услышал я ровный голос Карацупы. — Нет тревоги, дорогой товарищ. Дежурный разбудил — идем в наряд. А теперь сними-ка сапоги. Эх!.. — вздохнул следопыт, — Разве так надевают портянки? Посмотри.

Карацупа разулся, сел на край койки и ловко завертел в воздухе портянкой. Проверив, как я обулся, он сунул мне за пояс ладонь и велел ослабить пряжку; потом проверил, как я надел подсумок и держу винтовку.

— Обеспечение успеха операции начинается еще в казарме, — с неожиданной словоохотливостью сказал Карацупа. — Плохо обуешься — ноги собьешь. Мелочей у нас нет. Кому, может, ерундой покажется, мелочью — поесть или не поесть перед выходом. А от этого станется, что плохо будешь ночью видеть.

Оказывается, Карацупа мог толково и просто объяснять, если считал разговор нужным и полезным. Он говорил:

— Когда человек наестся, к его кишкам и желудку кровь притекает от мозгов, а от этого глаза слабеют. Раз они слабеют — в темноте плохо видят, У нас, у пограничников, правило: хочешь видеть ночью хорошо — не ешь перед нарядом, о постороннем не думай, не разговаривай и на свет не смотри! Ну, а теперь — молчок!

Прикрыв ладонью глаза от света керосиновой лампы, Карацупа вышел из казармы. Вскоре мы были с ним в знакомом мне кабинете начальника заставы. Выстроив в шеренгу бойцов, Карацупа отрапортовал Усанову:

— Наряд к выходу на границу готов.

По едва заметной тропе, проложенной в кустарниках, мы пошли от заставы по долине к сопкам. Впереди бежал Ингус, молодая, похожая на волка овчарка. За Ипгусом шел Карацупа, потом я, за мной — бойцы. Глаза постепенно привыкали к темноте, и я уже различал кустарники, силуэты пограничников. За рекой, в крепости, уныло тявкали собаки. Ветер доносил из-за глинобитных стен запахи кухонь и свалки.

Идти было трудно. Но главная неприятность оказалась в другом: если во время движения вдруг хрустела ветка, то в этом был повинен лишь я. Остальные бойцы, как мне показалось, пролетали бесшумно, как тени.

После каждого шороха, треска или стука Карацупа мрачно останавливался и чутко прислушивался. И молчал. «Лучше б поругал!..» — думал я.

Через восемь километров я почувствовал слабость. Ноги подкосились. В желудке засосало, а в висках застучали какие-то звонкие медные молоточки. А Карацупа шел без устали, легко, спокойно. «И так он ходит каждый день, — невольно подумал я. — Ходит не по пять и не по десять, а по двадцать и даже по тридцать и пятьдесят километров!»

Карацупа иногда останавливался, нетерпеливо поджидал, пока я отдышусь, и снова шагал вперед, и опять маячила передо мной его коренастая спокойная фигура.

Сколько мы шли? Потерян был счет и шагам и часам. А Карацупа прибавил шагу.

Брезжил в сопках рассвет, и в кустах зашевелился ветер.

Ингус, бежавший впереди, останавливался, нюхал воздух и прислушивался. Карацупа замедлял тогда шаг и тоже прислушивался.

Охватив широкой петлей часть долины и сопок, мы подошли в сгущавшемся тумане к границе. Реки еще не было видно, но за кустами чуть слышался плеск. Холодной сталью блеснула вода, показался бревенчатый мостик, переброшенный через приток реки. Тут Ингус сделал стойку. Понюхав воздух, овчарка чуть слышно фыркнула. Где-то далеко квакали лягушки.

Карацупа слушал и вглядывался в скрытую мглой сторону, где лягушачий хор нарушал сонную тишину. Видимо, его всерьез заинтересовали