выросли дружинники. Сильные руки стащили жандарма с коня, отобрали оружие.

— Завяжите ему глаза, чтобы он наши личности не заприметил! — приказал Ефим Петрович.

Жандарм от ярости лишился было языка, потом лицо его налилось злой кровью, и он стал оглушительно ругаться.

— Просим извиненьица за беспокойство, ваше благородие, — сказал Ефим Петрович. — Придётся вам сегодня тоже бастовать. День такой.

Дружинники скрутили ему руки и повели в кустарник.

Ромка вернулся на передний край.

…Маёвка продолжалась. Играла гармошка, и под неё лихо отплясывали русскую. В другом конце под гитару пели песни.

А потом снова выступали ораторы с речами о революции, о свободе, о счастье для всех людей.

Кусты орешника были расцвечены флажками. Посреди поляны у знамени стоял Ромкин отец.

Молодой парень, сидевший на пеньке, растянул гармонь, прижался к ней щекой, и все запели:

Не успели допеть песню, как на поляну примчались Ромка и Василь.

— Казаки! Казаки на конях!

— Рассыпаться по лесу! — приказал дядя Ефим.

Замолкла гармонь. Оборвалась песня. Дружинники унесли знамя. Рабочие побежали в глубь леса.

Ломая кусты и сучья, казаки пробирались на поляну.

Ромка бежал и чувствовал позади себя тяжёлое дыхание. Вот грубая рука схватила его за плечо. Ромка сорвал с себя красный бант и сунул за пазуху.

— А ну-ка, щенок, давай сюда!

Казак отпустил плечо, но резкая боль обожгла Ромкино лицо. Он упал.

— Ах ты гад! — закричал кто-то нерабочих. — Нагайкой бить!

Рабочий помог Ромке встать, другие оттеснили казака, и все вместе побежали в лес.

Казаки рыскали по лесу. В густом кустарнике они увидели странную фигуру: у человека в жандармской форме были завязаны глаза, руки скручены за спиной, сабля и револьвер болтались на шее. Странная фигура не решалась двинуться с места, видимо боясь наткнуться на дерево. На неё нельзя было смотреть без смеха.

Это был пленный жандарм, отпущенный рабочими на свободу.

…Ромка с отцом вернулись домой к вечеру. Мать сидела на крыльце и, пригорюнившись, ждала их. Увидев сына, всплеснула руками. Наискось через Ромкино лицо шёл багровый рубец, правый глаз совсем закрылся.

— Ничего, мать, ничего, не плачь, — успокаивал жену Иван Филиппович. — Парень получил боевое крещение. Понимать надо! Не дал надругаться над рабочим знаменем! Покажи-ка, сынок!

Ромка положил на стол и аккуратно расправил красный бант из кусочка серпянки.

«Рот фронт»

1

Ночью Женька проснулся от боли в животе. Пошарил ногой, нахцунал мягкую, тёплую шерсть, ухватил за шкирку Керзона и сунул себе под бок. Керзон привык к обязанности обогревать Женькин живот; он перебрал лапками, покорно улёгся и замурлыкал.

Боль затихала. Женька блаженно дремал и готов был опять нырнуть в сон, как вдруг услышал такое, от чего спать сразу расхотелось.

— Правильно! Медлить нельзя, иначе революция погибнет!

Это сказала Зинка.

Женька открыл глаза. На окне двумя неровными коптящими рогами догорала лампа. Над столом склонились две головы: Зинкина и Бориса.

— Тс-с-с! — приложил палец к губам Борис.

Оба взглянули в угол, где на сундуке, рядом с кроватью матери, спал Женька. Све’т керосиновой лампы не достигал тёмного угла, и Зина с Борисом опять зашептались.

— В Гамбурге рабочие сражаются с полицией… — доносился голос Бориса. — В Берлине баррикадные бои… В Тюрингии и Саксонии власть Советов… Наши сердца с германским пролетариатом… поможем германской революции.

— Закончить надо приветствием Эрнсту Тельману, — добавила Зина.

— Это само собой!

Женька спихнул Керзона на пол — живот больше не болел, и он понял, что ему медлить тоже нельзя.

— Будет на вас угомон, полуночники? — спросила сонным голосом мать.

— Я пойду, — спохватился Борис. — Сбор в райкоме, поезд подадут к депо.

— А если она не пустит? — Зинка кивнула головой на мать.

«Вот шляпа, — подумал Женька, — такое дело, а она — «мама не пустит».

Ответа он не расслышал.

Борис аккуратно сложил большой лист бумаги и сунул его за картину, где лежали выкройки.

— Не забудь взять, — предупредил он.

Зина кивнула головой.

Противно запахло керосиновой копотью — это сестра задула лампу. На сером фоне окна видно было, как Зина приподнялась на цыпочки и поцеловала Бориса. Женька разочарованно вздохнул: «Эх, Борис, с кем целуется! С Колчаком дрался, от самого Фрунзе револьвер с надписью получил, и такие телячьи нежности».

Он закрыл глаза. Сон только того и ждал.

2

Учительница объясняла про варягов и греков, а Женька думал — кому он может доверить свою тайну. В классе три пионера — это если не считать самого Женьки. Кому же, Янеку? Янек хороший товарищ, отлично учится, но уж больно дисциплинированный, в драке держится в стороне… Косте? Тот самым нечестным образом переманивает у Женьки голубей, и потом, у него слабая грудь — такого дела ему не осилить… Наташке? Вон она сидит на последней парте. Ну уж нет, куда ей, она всего боится: однажды ей на плечо с берёзы упала серёжка, а она вообразила, что это гусеница, и так завизжала!

Но не может же человек ходить с тайной в груди!

На перемене Женька успел шепнуть Янеку, что есть важный разговор и чтобы тот после пионерского сбора приходил на сеновал, а пока пусть терпит и ни о чём не расспрашивает.

3

После уроков все четверо побежали на завод, в пионеротряд.

Ещё до окончания смены ребята пришли в жестяной цех. В цеху стоит весёлый звон и лязг. Мерно скользят снизу вверх и опять вниз широкие приводные ремни. Рабочие окунают чёрные железные листы в ванну с расплавленным цинком, а обратно большими щипцами вынимают отливающие серебром листы. Визжат, скрежещут огромные ножницы, из-под них выползают выкроенные вёдра, бидоны. Жестянщики в своё удовольствие колотят деревянными молотками на куске рельса по этим выкройкам, загибают их, делают пазы, сцепляют, и вот уже на тележке едут к паяльщикам блестящие вёдра, бидоны, умывальники.

Вожатая Зина сидит на низенькой скамейке перед печкой, вытаскивает рдеющий паяльник, подносит к нему светло-серую палочку и ловко направляет струйку олова на шов. Прогладит шов паяльником, обведёт им вокруг дна — и ведро готово. Здорово!