башмаки сорвали
перед тем, как тебя убить.
Две руки, которые должны отдать себя,
распадаясь в прах.
Твои башмаки из телячьей кожи,
дубленой, крашеной,
шилом проколотой.
Кто знает, где последний живой вздох обитает?
Во время короткой разлуки
земли с твоей кровью
берегли они песок, словно часы,
наполняемые смертью ежесекундно.
Ноги твои!
Их опережали мысли,
такие быстрые у Господа Б-га,
что ноги твои уставали,
израненные в погоне за сердцем.
Но кожу, которую лизал теплый язык
матери-коровы,
прежде чем содрали ее, —
эту кожу содрали еще раз,
с ног твоих
содрали,
любимый мой!
*** (Всегда там где умирают дети…)
Всегда
там где умирают дети
самые тихие вещи бесприютны.
Мантия — боль заката
в которой темная душа дрозда
оплакивает ночь —
маленькие ветерки над зыбкими травами вея
развалины света угашая
и умирание сея —
Всегда там где умирают дети
догорают огненные лики
ночи одинокой в своей тайне —
и кто знает каких проводников
смерть высылает:
Запах древа жизни,
петушиный крик что укорачивает день
волшебные часы осеннего ужаса
в заколдованную детскую —
мотки воды к берегам тьмы
гулкий тягучий сон времени —
Всегда
там где умирают дети
завешиваются зеркала кукольных домов
вздохом,
не хотят больше видеть пляску лилипутов-пальцев
одетых в атлас детской крови,
пляску что тихо стоит
как в подзорной трубе
мир, отторгнутый у луны.
Всегда
там где умирают дети
камень и звезда
и сколько грез
бесприютны.
Мертвое дитя говорит:
Мать меня держала за руку.
Тут поднял кто-то нож прощания,
и выпустила мать мою руку,
чтобы не попал он в меня.
Потом она еще раз тихо потрогала мои колени, —
и рука ее кровоточила.
И пополам перерезал нож прощания
кусок у меня в горле.
Нож взошел на рассвете вместе с солнцем
и в глазах моих начал заостряться.
В моем ухе уже оттачивали друг друга вода и ветер,
и голос утешителя колол меня в сердце.
Когда вели меня на смерть,
и в последнее мгновенье чувствовалось,
как обнажается великий нож прощания.
Хор спасенных
Мы, спасенные,
Смерть уже изготовила себе флейты из наших полых костей.
Жилы наши — уже тетива ее лука.
Наши тела еще жалуются
Всей своей искалеченной музыкой.
Мы, спасенные,
Все еще висят перед нами в голубом воздухе
Петли для наших шей.
Водяные часы все еще наполняются каплями нашей крови.
Мы, спасенные,
Черви страха все еще поедают нас.
Наше созвездие погребено в прахе.
Мы, спасенные,
Просим вас:
Не показывайте нам солнце сразу.
Лучше постепенно…
Не торопясь, ведите нас от звезды к звезде.
Исподволь приучайте нас к жизни.
Мы ведь отвыкли.
Запоет птица,
Плеснет ведро в колодце,
Откроется наша запечатленная боль
И смоет нас.
Пожалуйста,
Пока не показывайте нам злых собак:
Иначе, иначе
Мы рассыплемся в прах,
У вас перед глазами рассыплемся в прах.
Что же все еще сплачивает нас?
Мы, бездыханные,
Наша душа бежала к Нему из полуночи
Задолго до того, как наше тело спасли
В ковчеге мгновения.
Мы, спасенные,
Мы пожимаем вам руки,
Мы заглядываем вам в глаза,
Но все еще сплачивает нас только прощанье,
Прощанье во прахе
Все еще сплачивает нас с вами.
Хор мертвых
Мы, черным солнцем страха
изрешеченные, —
омыты мы пóтом нашей смертной минуты.
Увяли у нас на теле нанесенные нам смерти,
как полевые цветы вянут на песчаном холме.
О вы, приветствующие прах, как друга,
вы, песок, говорящий песку:
Я люблю тебя.
Мы говорим вам:
Разорваны мантии, облекавшие тайны праха,
воздух, где нас удушили,
огонь, которым сожгли нас,
земля, куда бросили наши останки.
Вода, где жемчуг нашего пота,
вскрылась вместе с нами и начинает сверкать.
Мы, мертвые Израиля, говорим вам:
еще на одну звезду мы углубились
в нашего сокровенного Б-га.
Хор деревьев
О вы, затравленные в мире!
Наша речь — смесь родников и звезд,
как ваша.
Ваши буквы из нашей плоти.
Мы странствуем вверх,
мы знаем вас, —
о вы, затравленные в мире!
Сегодня висела человеколань у нас на ветках,
вчера косуля окрасила розами траву под нашим стволом.
Последний страх ваших следов гаснет в нашем покое.
Мы — великий тенеуказатель,
овеянный птичьим пением, —
о вы, затравленные в мире!
Мы указываем путь в тайну,
чье начало — ночь.
Хор теней
Мы тени, о, мы тени!
Тени палачей,
пригвожденные к праху ваших преступлений, —
тени жертв,
рисуя драму вашей крови на стене.
О, мы беспомощные траурные бабочки,
пойманные на звезде, которая горит себе дальше,
пока мы обречены плясать в преисподних.
Наши кукольники знают лишь смерть.
Золотая мамка, ты, вскормившая нас
для такого отчаяния,
отверни, о солнце, лицо свое,
чтобы и нас покинуть,
или пусть нас отбрасывает веселый палец,
поднятый ребенком,
и легкое счастье стрекозы
над водой.