как шли ему вельветовые куртки

и усики холеные «пандан».

Он первым указал на вас, учитель…

Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру,

он защебечет, залепечет ловко,

туда-сюда по комнатам ведет.

А там уже кастрюли закипают.

Но если прибывали иноземцы,

он доставал крахмальную скатерку:

«Кулинария, — говорил он быстро, —

кулинария, сам я кулинар».

Постукивали серенькие рюмки,

и некий идол вскидывался томно.

Учитель, подскажите, подскажите,

а впрочем, мне неловко вас смущать.

Под утро пели долгие пластинки,

под утро плакал он по-итальянски,

ну, пьянство, пьянство — общий наш удел.

И он уехал, а куда не знаю,

и я уехал, а куда не помню,

и разбежались годы, как могли.

Но я явился на его поминки.

Как это все устроено, учитель,

вот это интересно бы понять.

«А прочее детали…» — вы сказали,

и я поддакиваю вам, учитель,

ведь мы стоим на краешке болота,

склубившего пиявок и гадюк.

Был крематорий пуст, и горстку пепла

рассыпали по улицам Нью-Йорка,

он сам придумал это, приказал.

Тут что-то древнеримское, учитель,

сказать «александрийское», учитель,

пожалуй, и покажется манерно…

Но все это детали — в них ли суть?

Он все искал последней вашей книги

рассыпанные милые страницы,

и, наконец, я думаю, нашел.

«Простая жизнь» — названье этой книги.

Была ли жизнь его совсем простая?

Она совсем простая не была.

Ну, вот и все, и на болоте зыбком

над ним змеится тот водоворот.